Авенариус В.П.: Школа жизни великого юмориста (биографическая повесть)
Глава тринадцатая. Как иногда одна ласточка делает весну

Глава тринадцатая

КАК ИНОГДА ОДНА ЛАСТОЧКА ДЕЛАЕТ ВЕСНУ

Со счастьем иной раз что с очками: ищешь его по всему свету, а оно у тебя на носу. Получив в первых числах марта оттиски второй половины своего "Бисаврюка", Гоголь досадливо швырнул их в ящик стола: можно ли, в самом деле, хвастать перед кем бы то ни было такой искаженной работой? Поправки редактора, как черные пятна, бросятся тотчас всякому в глаза, а будут поставлены на счет автору!

- Но Трощинскому я на твоем месте все-таки преподнес бы экземпляр, - позволил себе заметить Прокопович. - Он, может, и читать не станет; но из чувства признательности, знаешь, тебе не мешало бы...

- Гм... что верно, то верно, - согласился Гоголь. - Он меня не раз выручал из беды. Придется, пожалуй, расщедриться и на переплет.

- И на генеральский - с золотым обрезом.

Так экземпляр в "генеральском" переплете был преподнесен. Два дня спустя от Трощинского пришел человек с приглашением пожаловать к генералу по нужному делу.

- Скажите-ка, мой милый, - начал Трощинский, - как вы, довольны вашей нынешней службой и как вами довольны? Можете ли вы рассчитывать в скором времени на штатное место?

Гоголь должен был признаться, что служба ему далеко не по душе, а надежды на штатное место у него пока никакой.

- Так вот что: вчера на куртаге я совершенно случайно встретился с одним старинным знакомым, Львом Алексеевичем Перовским, с которым разошелся уже лет десять. Тогда он был свитским полковником; теперь он гофмейстер высочайшего двора, вице-президент департамента уделов и метит в министры1. Слово за слово, спрашиваю я его, много ли у него дела. "И не спрашивайте, - говорит. - Недаром сказал государь, что Россия управляется столоначальниками. Не будь у меня подбора столоначальников, вовек бы не управился. Но зато ведь они проходят у меня школу стилиста первого разряда - начальника отделения Панаева, о котором вы, может быть, уже слышали". - "Панаев? Панаев? - говорю. - Это не тот ли, что напечатал книжку каких-то идиллий?" - "Он самый". - "А что, Лев Алексеевич, - говорю, - у меня есть молодой родственник, чиновник, пописывает тоже в журналах, начинающий стилист; не примете ли вы его на выучку к вашему Панаеву?" - "Пришлите - посмотрим".

- Не знаю, как и благодарить вас, Андрей Андреевич, за вашу отеческую заботливость... - стал рассыпаться Гоголь.

- Само собою разумеется, - продолжал Андрей Андреевич, - что штатного места и там не дадут вам сразу, не испытав вас на деле. Завтра, как сказал мне Перовский, у него прием просителей, смотрите же, не опоздайте.

Еще в десятом часу утра Гоголь был в приемной департамента уделов. Наученный опытом, он дома загодя приготовил прошение на имя Перовского и вместе с полусотней других просителей стал дожидаться своей участи. Не раз уже поглядывал он на стоявшие в углу, в огромном деревянном футляре, часы. Они пробили и десять, и одиннадцать, и двенадцать, когда с лестницы бомбой слетел курьер с толстым портфелем в руках, на лету бросил дежурному чиновнику: "Его превосходительство!" и настежь распахнул противоположную дверь - в департамент. Дежурный чиновник вспрянул с места и обдернул на себе вицмундир, сторож у входа вытянулся в струнку, просители отхлынули к стенам и чинно выровнялись в ряд. И вот в дверях показался сам Перовский. Начался обход.

Какая неприступная внушительность в осанке, даже в этом жесте, с которым он направляет свой золотой лорнет на того, кого удостаивает внимания! И вместе с тем какое умение обращаться с людьми! Каждого, будь тот в расшитом мундире или заплатанном зипуне, он выслушивает одинаково внимательно, но едва лишь проситель начинает распространяться, как он его мягко, но решительно обрывает:

- Будьте добры не уклоняться от дела. Пометив прошение карандашом, он передает его стоящему тут же дежурному, а сам обращается к следующему просителю:

- В чем ваша просьба?

Дошла так очередь и до Гоголя. Но едва лишь он заикнулся о Трощинском, как Перовский прервал его:

- Хорошо, обождите.

Обход кончился, и департаментская дверь поглотила начальника. Все просители, за исключением Гоголя, удалились. А вот и его вспомнили:

- Пожалуйте к его превосходительству. Перовский сидел у себя в кабинете за письменным столом и был погружен в чтение какой-то бумаги. Мешать ему в чтении, понятно, не приходится. Но тем лучше: лицо его ярко освещается из ближнего окна отражением солнечного света от светлой стены надворного флигеля, и черты его можно на досуге проштудировать во всей подробности.

Ему, пожалуй, лет сорок. Но болезненная, желтоватая бледность кожи, как пергамент обтягивающей его скулы, указывает на давно уже расстроенное пищеварение, а горькая складка около сжатых губ и две глубокие морщины над переносьем придают его умным, выразительным чертам оттенок не то затаенной скорби, не то недовольства. Впрочем, временной причиной этого недовольства может быть содержание читаемой им довольно пространной бумаги; быстро пробегая страницу за страницей, он перевертывает их с видимою нервностью и по временам делает на полях синим карандашом пометки.

Дочитав бумагу, Перовский на минутку задумался, потом на первой странице черкнул несколько слов и позвонил. В дверях вырос курьер.

Теперь только, казалось, Перовский заметил присутствие стоявшего у входа молодого просителя. Чтобы лучше рассмотреть его, он поднес опять к глазам лорнетку, затем чуть-чуть мотнул головой, чтобы тот подошел ближе.

- Гоголь-Яновский?

- Точно так, ваше превосходительство. Я выступаю лишь на жизненное поприще, и дядя мой Андрей Андреевич Трощинский, помня прежние добрые отношения...

Перовский движением руки остановил говорящего на половине фразы.

- У меня время, извините, очень дорого. Я вас попрошу отвечать только на вопросы.

Он задал Гоголю несколько формальных вопросов, на которые тот отвечал уже возможно коротко.

- Вы, говорят, пописываете в журналах? Запрещать вам этого я не желаю, хотя такая вольная литературная работа неизбежно должна вас рассеивать, отвлекать от служебного дела. Но повторяю: прямого запрета вам нет. Об одном предваряю вас: из того, что вы узнаете в этих стенах - из бумаг ли, со слов ли начальника и сослуживцев, - ничего отнюдь не должно появляться в печати. Отнюдь! Вы понимаете?

Гоголь отвесил самый почтительный поклон.

- Понимаю-с: не выносить сора из избы?

- Сора у нас здесь вообще нет. Но есть государственные и канцелярские тайны, не предназначенные для непосвященных.

И Перовский снова взялся за колокольчик.

- Владимира Ивановича! - лаконически приказал он влетевшему курьеру!

"Владимир Иванович, видно, знаменитый стилист Панаев", - сообразил Гоголь - и не ошибся.

- Вот, Владимир Иванович, племянник генерала Трощинского, Гоголь-Яновский, - обратился Перовский к входящему Панаеву, который хотя и был почти одних с ним лет, но, благодаря цветущему виду, открытому и оживленному лицу, казался значительно моложе. - Он служит в Министерстве внутренних дел, но желает теперь перейти к нам. Не возьмете ли вы его к себе?

- Комплект-то у меня полный, - сдержанно отвечал Панаев, - и вакансий пока не предвидится.

- Но молодой человек владеет литературным пером, напечатал уже что-то...

- Вот как!

Панаев быстро обернулся к молодому литератору:

- В Министерстве внутренних дел вы сколько получали?

- Тридцать рублей в месяц.

- То есть в год триста шестьдесят? У нас для начала его превосходительство назначит вам пятьсот рублей...

- Mais, mon cher... - запротестовал Перовский против такого "превышения власти" подчиненным и продолжал еще что-то вполголоса по-французски.

Панаев отвечал ему тихо, но по-прежнему непринужденно на том же языке, и слова его были, надо думать, достаточно убедительны, потому что Перовский пожал плечами и, взяв из рук Гоголя прошение, начертал на нем резолюцию, которую прочел затем вслух: "Принят на службу с вознаграждением по 500 р. в год из канцелярской суммы". Когда же Гоголь стал благодарить его, Перовский заметил, что благодарность свою он лучше докажет, если на деле оправдает доверие начальства.

- Теперь пожалуйте за мною, - сказал вышедший оттуда вслед за ним Панаев.

- Я должен благодарить и вас, Владимир Иванович...

- Не за что... Мое содействие ограничилось лишь тем, что я указал источник и наметил сумму. Больше давать новому человеку на первое время я не вижу оснований, да и канцелярские средства у нас не так богаты; в то же время, однако, я не желаю, чтобы служащие у меня голодали. Литературным трудом вы пока, я полагаю, ведь немного зарабатываете?

Гоголь, краснея, должен был признаться, что действительно маловато, но просил разрешения в знак признательности представить оттиск одного своего рассказа.

- Только, простите, у меня не имеется экземпляра в переплете... - извинился он.

Панаев снисходительно усмехнулся.

- Зачем же вам понапрасну расходоваться? Мне бы только познакомиться с вашим слогом. Впрочем, и то сказать, язык литературный и язык канцелярский - две совершенно разные вещи. Для канцелярского языка требуется особый художественный дар.

- Художественный?

- Да, настоящий чиновник - тоже своего рода художник слова и находит не только нравственное удовлетворение, но и известное эстетическое удовольствие написать сложную бумагу красно и вразумительно. Нередко вчерашняя бумага вас уже не удовлетворяет; с каждым днем отыскиваются новые выражения и обороты. От вас самих теперь будет зависеть сделаться чиновником-художником, как я или вот тот столоначальник, Дмитрий Иванович Ермолов, под ближайшим руководством которого вы будете отныне работать.

Говоря так, Панаев рядом комнат провел Гоголя в свое отделение и здесь препоручил его столоначальнику-художнику.

Увы! Ни в этот день, ни в следующие Гоголь не мог усвоить себе канцелярского слога, а тем менее постичь его своеобразную "художественную" прелесть. Зато, благодаря своей редкой наблюдательности и умению отрывочные отзывы связывать в цельное представление, он в короткое время успел составить себе довольно ясное и полное понятие о своих двух главных начальниках: Перовском и Панаеве.

Перовский не был женат и, дойдя до того возраста, когда общественные развлечения уже не развлекают, поставил себе, по-видимому, единственною целью жизни - достижение возможной власти и почета. Сам не обладая ни особенным даром слова, ни искусством письменно излагать свои мысли, он, как ум широкий, разносторонний, умел ценить чужой труд и выбирать себе сотрудников. К кому из них Лев Алексеевич благоволил - тому жилось за ним как за каменной стеной. Кто же впал у него раз в немилость - тому лучше было убираться по добру по здорову. Не даром чиновники называли его шепотом между собою "Тигром Алексеевичем". В числе его избранников первое место давно уже занимал Панаев. Всякую мысль начальника он умел уловить налету и "оболванить" на бумаге так толково и изящно, что тому оставалось только обмакнуть перо да подписаться. Живя бобылем, Перовский в первые годы чуть не ежедневно зазывал к себе Панаева к обеду, чтобы в дружеской беседе с ним за отборными яствами французской кухни, за бургонским и сеньперо отводить душу. Но сидячим образом жизни он нажил себе желудочный катар и, по совету врачей, волей-неволей должен был питаться одним куриным бульоном. Пришлось отказаться от гастрономических обедов и сходиться с приятелем-подчиненным за вечерним чаем. Но вскоре и чай оказался запретным плодом. Злые языки, правда, прибавляли, что такое как бы охлаждение между обоими произошло вследствие проявляемой Панаевым чрезмерной самостоятельности, которой до крайности честолюбивый Перовский не переносил ни к ком из служащих. Как бы то ни было, Панаев по-прежнему оставался его первым советником и один из всех начальников отделений являлся к нему с докладом на квартиру каждое утро.

Отделение Панаева, хозяйственное и распорядительное, почиталось в департаменте самым ответственным; но, будучи, образцовым чиновником, Панаев в то же время, как рассказывали в департаменте, был и душою общества, отличался своими застольными речами, веселыми экспромтами и - что Гоголя особенно в нем привлекало - не был чужд литературе. "Как-то ему понравится мой "Бисаврюк"? - думал Гоголь, когда представил Панаеву экземпляр своего рассказа. Но прошел день, другой, а Панаев не только не упоминает о "Бисаврюке", но даже вообще как бы нарочно из деликатности не подходил к новому подчиненному. "Что он, может быть, и прочел да препроводил прямо по принадлежности под стол в бумажную корзину?.."

Тоскливое, горькое чувство стало опять закрадываться в душу Гоголя. Тут наступило воскресенье, и он вместе с Прокоповичем отправился к обедне в Казанский собор. Давно не молился он так горячо, й мольба его как будто была услышана: едва только он возвратился домой от обедни и облекся в свой неизменный халат, как в прихожей раздался звонок, а затем и звучный голос:

- Дома господин Гоголь-Яновский?

Господи Боже! Пресвятая Троица! Неужто сам Владимир Иванович? Не может быть!

Но сомнения уже не было: на пороге стоял Владимир Иванович. Задыхаясь от быстрого восхождения на четвертый этаж, он блестящими веселостью глазами озирался в скромном жилище своего подчиненного.

- Однако забрались вы на колокольню, точно и не дьячок, а пономарь.

Гоголь заметался по комнате и стал извиняться за свой затрапезный хитон.

- А я положительно рассчитывал застать сельского дьячка во фраке, в белом галстуке и таковых же перчатках! - со смехом отозвался Панаев, снимая сам перчатки и рассматривая свои посиневшие пальцы. - Не угодно ли: по календарю апрель, а на дворе чуть не крещенский мороз!

- Не прикажите ли чаю с ромом?

- Не отказался бы.

- Эй, Яким, скорее самовар! - крикнул Гоголь в прихожую.

- Ну, голубчик Красненький, беги-ка в погреб за бутылкой рома, да самого лучшего ямайского.

- Кого это ты так чествуешь? - удивился Прокопович.

- А моего начальника отделения Панаева, который сделал мне честь... О, Владимир Иванович такой достойный, превосходный человек!..

- Ты бы потише: еще услышит! - предостерег шепотом Прокопович.

Гоголь подмигнул лукаво: "Да, может, так и нужно?" - и возвратился к почетному гостю. Владимир Иванович в самом деле, видно, услышал его отзыв о себе, потому что как будто еще дружелюбнее осведомился, с кем это он живет, а затем тотчас прибавил:

- А рассказ-то ваш, знаете, хоть куда! Как взял я его вчера в руки на сон грядущий, так и не выпустил из рук, пока не прочитал от доски до доски. С первого взгляда на вас, признаться, я никак не ожидал...

- Что чорна корова биле молоко дае? - неожиданно досказал Яким, возившийся за столом с самоваром.

- Боюсь поверить... - пролепетал Гоголь, сам, однако, весь просияв. - Вы, Владимир Иванович, можете судить об этом, конечно, лучше всякого другого, потому что сами написали несколько прелестных идиллий.

- Прелестных ли - не знаю, но что они не совсем плохи, можно думать потому, что их одобрил сам Гавриил Романович.

- Державин?

- Да, великий Державин. Как это было, - я, пожалуй, в назидание поведаю вам, но наперед дайте мне немножко отогреться.

адъютантом Румянцева (сына фельдмаршала) и флигель-адъютантом генерал-аншефа графа Брюса, а потом по гражданской судебной части в Казани и Перми, знал лично Державина, Новикова, Эмина, Княжнина и вывел в люди Мерзлякова. С Державиным он даже породнился, женившись на его родственнице.

- А идиллии ваши когда были вами написаны? - спросил Гоголь.

- В университете. Так как их товарищи мои хвалили, то я решил отдать их на суд Державина. Перебелив чистенько, я препроводил их к нему при почтительном письме. Каково же было мне, представьте, получить такой ответ - я перечел его тогда столько раз, что до сих пор помню, как "Отче наш", от слова до слова: "Мне не остается ничего другого, как ободрить прекрасный талант ваш; но советую дружески не торопиться, вычищать хорошенько слог, тем паче, когда он в свободных стихах заключается. В сем роде у нас мало писано. Возьмите образцы с древних, ежели вы знаете греческий и латинский языки, а ежели в них не искусны, то немецкие Геснера могут вам послужить достаточным примером в описании природы и невинности нравов. Хотя климат наш суров, но и в нем можно найти красоты и в физике, и в морали, которые могут тронуть сердце; без них же все будет сухо и пусторечие"... То же самое, - заключил Панаев, - могу со своей стороны посоветовать и вам, Николай Васильевич. Так ведь зовут вас, если не ошибаюсь?

- Точно так. Но с самим Державиным вы потом уже не встречались?

- Как же, прибыв из Казани, прямо с университетской скамьи, в Петербург, я не преминул быть у него с поклоном, но застал его на закате дней и не мог уже почерпнуть у него нового вдохновения; а государственная служба вскоре меня вконец заполонила.

а живой человек: отзывчивый на все доброе, благородное, прекрасное; не могу я, извините, поверить, чтобы с вашим литературным даром, который, как вы сами говорите, признал и Державин, вы могли устоять против соблазна писать иной раз и что-нибудь нечиновное.

В темных глазах Панаева вспыхнула искра как бы вдохновенного огня; но он тотчас поторопился потушить ее.

- И вы не ошиблись, - промолвил он с задумчивою грустью. - Кое-что у меня начато... историческая повесть из быта старообрядцев; но выйдет ли она еще в свет - Бог весть!2 В моем возрасте искать новые пути жизни не приходится; я - чиновник в лучшем смысле слова, и слава Богу! Быть может, и я, подобно большинству людей, имеющих за собою кое-какие заслуги, возношусь превыше моих заслуг; но это так натурально: каждый из нас очень хорошо знает, каких ему стоило трудов и усилий достичь того, что составляет его гордость, чужих же усилий и трудов мы не видим, а судим только по их конечному результату, представляющему для нас, людей посторонних, простой факт. Это я говорю о себе. Что же до вас, то вы стоите еще на пороге жизни, и все поприща перед вами открыты. К одному из них - литературе - у вас как будто особая склонность, - и благо вам, не ставьте вашего светоча под спуд! А чтобы вам можно было писать именно то, что вам более по душе, а не ради одного насущного хлеба, казенная служба даст вам этот хлеб, - пока черствый, а там, месяца через три, может быть, и с маслицем.

Гоголь весь так и встрепенулся.

не где-нибудь в провинциальном захолустье, где обязанности чернильниц исполняют помадные банки, где господа чиновники вместо стульев восседают на поленьях, а на столах среди дел красуются перед ними полуштофы водки с огурцами. Однако я у вас заболтался! Будьте здоровы.

Много ли приложил Гоголь стараний, чтобы заслужить штатный оклад, мы сказать не знаем; несомненно только, что Панаев не давал ему чувствовать служебное ярмо: изъяв его почти совершенно из ведения столоначальника, он поручал ему какие-нибудь неспешные работы от себя, и ровно через три месяца после зачисления Гоголя в состав чинов департамента уделов, именно 10 июля 1830 года, он был действительно определен на должность помощника столоначальника.

Примечания

1 Л. А. Перовский впоследствии, действительно, был министром внутренних дел и возведен в графское достоинство.

2 "Новоселье" был напечатан отрывок из повести В. И. Панаева "Раскольник". Героем повести является молодой князь Мышицкий, сын князя Дениса Мышицкого, верного слуги царевны Софьи Алексеевны, выросший в Заонежье между раскольниками и приехавший в Москву на коронацию Петра II.

Раздел сайта: