Глава девятая
ЮПИТЕР ПЛАЧЕТ
Ноябрь месяц стоял на исходе. У директора Орлая по случаю воскресенья собрались опять гости, старые и молодые, уже к самому обеду. В числе молодежи было и несколько воспитанников, между прочими также Гоголь и Кукольник, для которых, особенно для последнего, дом начальника сделался как бы родственным домом. Но на этот раз непринужденно веселое настроение обедающих не могло наладиться, и причиною тому был сам хозяин: он был как-то необычно молчалив и угрюм.
- Что это нынче с нашим Громовержцем? - тихонько заметил Гоголь Кукольнику. - Были у него, что ли, опять контры с профессорами?
- Кажется, не было, - отвечал Кукольник, которому, как своему человеку в директорской семье, было все известно ранее других. - Но с казуса Базили - Андрущенко все начальство наше ведь разбилось на два лагеря. А чем дальше в лес, тем больше дров. Ну, а Иван Семенович - человек горячий, сердечный. За всякий пустяк готов распинаться.
- Только не за наши "пустячки", "аллотрии". Их он точно так же, как Андрушенко и Билевич, не очень-то долюбливает.
- Потому что до сих пор и стихи наши, и проза, по правде сказать, далеки от совершенства. Зато когда он узнал, что мы с Редкиным, Тарновским и Базили принялись за компиляцию всеобщей истории, то предложил нам обращаться к нему за справками во всякое время и так тепло вообще отнесся к нашему делу, что у нас точно крылья выросли.
- Ну да, потому что он сам до мозга костей ученый, и изящная литература для него звук пустой. Твой "Тассо", например, как хорош! Есть там такие самородные перлы...
- Ну да, ты намекаешь опять на моего пляшущего Шиллера?
- Да отчего ему не плясать? Пускай пляшет на здоровье, ноги не отвалятся. А журналы наши? Хвалиться не хочу, но в моем журнальчике "Звезда" ты читал ведь повесть "Братья Твердиславичи?"
Кукольник скосил презрительно губы.
- Читал... Твое же детище?
- Мое. А тебе не нравится?
- Ничего себе. Бывает и хуже.
- Но редко? Да, вкусы у нас разные. Но вот погоди, у меня задуман целый роман из истории Запорожья. Героем будет сам гетман...
- Дай тебе Бог. А что, Шарлотта Ивановна, - обратился Кукольник вполголоса к проходившей мимо них хозяйке, - скажите, здоров у вас Иван Семенович?
- Я сама уже его спрашивала, что с ним, - отозвалась с озабоченным видом Шарлотта Ивановна. - Но он уверяет, что у него только что-то тяжело на душе, будто от тайного предчувствия.
- Ох уж эти мне предчувствия!.. - прошептал Гоголь, который, унаследовав от матери ее мнительность, вспомнил вдруг о последнем предчувствии покойного отца, что его дни сочтены.
После обеда Кукольник затеял общую игру в фанты, а после чая сел за фортепиано и заиграл ритурнель к кадрили. Лед растаял. В общем веселье не принимали участия только двое: сам Орлай и Гоголь. Наскоро допив свой стакан чая, Орлай встал и заперся в своем кабинете. Гоголь же, по обыкновению, со стороны молча наблюдал за танцующими и по временам только с тайною нервностью озирался на притворенную дверь хозяйского кабинета, откуда явственно слышались шаги из угла в угол: Иван Семенович и там, видно, не находил себе покоя.
- Довольно!
Музыка оборвалась на полутакте, танцы сами собой прекратились, а хозяин вдобавок объявил гостям:
- До свиданья, господа! Пора и по домам.
Сказал, повернулся и хлопнул дверью. Гости, понятно, были ошеломлены. Хозяйка, совсем смущенная бестактностью мужа, не знала, что и сказать им, и те - делать нечего - собрались по домам.
Собрался и Гоголь.
- Ты останешься еще, Нестор? - спросил он Кукольника, который один только не торопился.
- Да, бедная Шарлотта Ивановна очень уж разогорчена, надо ее успокоить.
- А кстати, узнай-ка тоже, что это с предчувствием Ивана Семеновича?
Остались одни домашние да Кукольник. Домовитая Шарлотта Ивановна занялась в столовой, вместе с дочерьми и прислугой, уборкою оставшихся после гостей объедков.
- Позвольте и мне помочь вам, - предложил Кукольник, который никак не мог улучить минуту, чтобы с глазу на глаз сказать хозяйке пару слов в утешение. - Гости придут - только сору нанесут.
Тут в передней раздался нетерпеливый звонок.
- Голубчик Нестор Васильевич! Посмотрите, кого это еще в полночь Бог несет? - сказала со вздохом Шарлотта Ивановна.
- А, верно, кто из гостей ваших палку позабыл, - сообразил Кукольник и пошел отпирать дверь.
Перед ним стоял весь заиндевевший почтальон и окостеневшими от холода пальцами стал доставать из своей сумки письмо.
- Эстафета из Таганрога.
Шарлотта Ивановна, услышав слова его из столовой, поспешила также в переднюю и взглянула на конверт.
- Да, из Таганрога. И почерк как будто знакомый... А что, приятелю, - участливо обратилась она к почтальону, который знай топтался на месте и дул себе в красный кулак, - видно, морозит на дворе?
- Дуже морозно, пани-матко:
Любив мене, мамо, запорожец,
- Годи бо. Сейчас напоят тебя чаем.
Отдав горничной нужное приказание, добрая Шарлотта Ивановна подошла к двери мужнина кабинета и тихонько постучалась.
- Кто там? - отозвался изнутри голос Ивана Семеновича.
- Это я, мой друг. Эстафета к тебе из Таганрога. Верно, от какого-нибудь прежнего сослуживца.
Орлай отпер дверь и, приняв письмо, бросил взгляд на адрес.
- От баронета Вилье, - промолвил он. - Хорошо, дорогая моя.
И снова замкнулся.
- Письмо от нашего старого друга, придворного лейб-медика баронета Вилье, - объяснила Шарлотта Ивановна, возвращаясь в столовую. - Государь путешествует ведь теперь по России, и Вилье, понятно, всегда при нем.
- Они оба, значит, теперь в Таганроге, - сказал Кукольник. - Но что там могло случиться?
- Да вот Иван Семенович идет сюда. Сейчас узнаем.
Орлай, однако, не вошел в столовую, а остановился в дверях. В лице его не было ни кровинки и вид его был совершенно растерянный. Жена бросилась к нему:
- Что с тобою, друг мой?
- Скончался! - вырвалось у него горьким воплем. - Государь скончался!1
И, закрыв лицо руками, старик зарыдал. Это было как бы сигналом для всех: кругом поднялся общий плач. Иван Семенович махнул рукой и снова удалился.
- Ступайте спать, дети! - сказала Шарлотта Ивановна, глотая слезы. - Нестор Васильевич, а вы-то что же?
Сидя в углу на диване, Кукольник уткнулся лицом в расшитую подушку, чтобы заглушить душившие его рыдания.
- Ступайте, милый мой, ступайте, - увещевала его Шарлотта Ивановна. - Да сдержитесь немножко, чтобы товарищи ваши не заметили: известие это партикулярное - распространять его пока, может быть, не следует.
Кукольник покорно встал, простился и поднялся наверх в спальню своего среднего возраста. Но мог ли он не поделиться своею горестною тайной, разрывавшей ему грудь, хоть бы с Гоголем, который нарочно ведь просил его разузнать подробнее о предчувствии Орлая? А Гоголь, сам уже расстроенный ожиданием какой-то катастрофы, был так потрясен, что громко вскрикнул:
- Господи, помилуй нас! Молитесь, господа, о государе!
- Он умер.
Надо ли говорить, что после этого никто из воспитанников до утра не сомкнул уже глаз! Поутру же и стар и млад собрались в гимназической церкви к торжественной панихиде. А вечером того же дня по рукам пошли списки патриотической элегии, в которой Орлай излил и свою, и всеобщую скорбь...
Потребовались месяцы, пока охватившее всех гнетущее настроение мало-помалу улеглось. Об обычном на масленице спектакле на этот раз, конечно, не могло быть и речи. Вольнее, веселее вздохнулось всем только весною, когда с берегов Невы пронесся слух, что молодой император Николай Павлович проездом на юг в действующую армию, двинутую против турок, завернет и в Нежин.
Из воспитанников всех выше воспарил духом Кукольник. Ему, как более или менее уже признанному начальством поэту, выпала честь сочинить текст кантаты, музыка для которой была специально сложена учителем пения Севрюгиным.
на всю элоквенцию, с которою он на лекциях своих отстаивал незыблемые красоты творений Ломоносова, Хераскова, Сумарокова, легкомысленная молодежь упорно предпочитала им "средственные" вирши полубогов родного Парнаса - Озерова и Державина, а паче того "побасенки" Байрона, "побрякушки" Жуковского, Батюшкова и даже какого-то Александра Пушкина! Как же было не воспользоваться случаем выставить и родных классиков, и себя самого в надлежащем свете?
Из Чернигова от губернатора был получен высочайший маршрут. После многодневных хлопот и ожиданий наступил наконец и знаменательный день. Гимназия пообчистилась и приубралась. Закоптевшие за зиму потолки побелели, как молодой снег. Темные разводы-му-ар, наложенные на стены рукою времени, исчезли под однообразною серенькою, но веселенькою краской. Навощенные полы так и блистали, классные столы и кафедры так и сияли, благоухали политурой. Как на заказ, и погода выдалась чисто табельная: весеннее солнце посылало в открытые окна самые яркие лучи свои, чтобы придать всему последний лоск и блеск.
В третьем этаже, в спальнях воспитанников, с ранней зари шла шумная сутолока и возня. Всё взапуски мылось, обряжалось, в общей суетне сшибаясь и мешая друг другу.
- Братцы! Ради самого Создателя! У кого щетка?
- У меня. На, лови. Береги головы, господа! Несколько голов кланяется перелетающей через них платяной щетке.
У кого вдруг грех с сапогом. Вчера вечером ведь еще, кажется, был целехонек, а за ночь, поди ж ты, и лопнул. Чулок просвечивает! Хоть чернилами зачернить.
А у Гоголя, глядь, одна пуговица на ниточке висит. Пожалуй, глупая, оборвется при самом государе.
Ой Семене, Семене!
Ходы, серце, до мене,
- Скоро ли вы наконец, господа? - слышится сквозь общий гул и гам недовольный голос дежурного надзирателя. - Всего час с небольшим до приезда его величества, а вы еще и чаю-то не напились.
- И так обойдемся!
Но вот все готовы, спускаются во второй этаж, в торжественный зал, и строятся здесь рядами по классам.
Перец залом, в приемной, в ожидании августейшего гостя толкутся профессора "во всем параде". Явился даже отсутствовавший по болезни последние две недели математик Лопушевский. Этот стоик, совсем закаливший, казалось, свою натуру сидением в зимнюю стужу перед открытым окошком, искупался в Остере тотчас после весеннего ледохода и жестоко застудил себе зубы. Флюс у него и теперь еще не спал: щека вздута и повязана черным платком, два кончика которого торчком торчат над лысым теменем, что дает школьникам повод к шутливому спору: рожки ли это у него, или вторая пара ушей?
"коком" над высоко поднятым челом, дважды уже для пробы всходил на кафедру, выдвинутую на середину зала, и дважды опять сходил с нее.
Директор с инспектором и двумя надзирателями ждут внизу в вестибюле, а усерднейший Егор Иванович Зельднер в мундире и при шпаге, но с непокрытою головой не раз уже выбегал за ограду на улицу - не видать ли издали царской коляски?
Но нет. Настал ожидаемый час, проходит еще час, а государя все нет как нет! Верно, что-нибудь непредвиденное задержало.
Наконец кто-то скачет. Уж не нарочный ли? Так и есть! Забрызганный грязью фельдъегерь на заморенном, взмыленном коне.
- От кого? - спрашивает директор, принимая запечатанный пакет.
Пакет вскрыт, бумага развернута дрожащею рукой. Но рука читающего опускается, лицо вытягивается, мертвеет.
- Что такое, ваше превосходительство?
- Государь переменил маршрут!
- И не будет к нам, значит?
Как описать общее разочарование? А Никольский возвел взоры горе, расставил руки да так и остолбенел.
- Царица Небесная! Да что ж это такое! Чем мы это заслужили? - вымолвил он наконец. - Ваше превосходительство, Иван Семенович! Раз нам не суждено лично приветствовать нашего обожаемого монарха, так уж ли же всем трудам нашим и стараниям так и пропадать бесследно?
- Что же вам угодно, Парфений Иванович? - недоумевал Иван Семенович. - Мне самому крайне прискорбно за вашу речь, без сомнения, превосходную. Но ее, пожалуй, можно будет препроводить к министру с просьбою: не признается ли удобным повергнуть ее к стопам его величества.
Парфений Иванович с чувством собственного достоинства преклонил голову.
отчего бы нам в столь высокоторжественный момент не принести наших верноподданнейших чувств перед его изображением?
Оратор указал при этом на помещенный против окон в золоченой раме портрет молодого императора, на днях только присланный в гимназию попечителем, графом Кушелевым-Безбородко, из Петербурга.
- Как вы полагаете, господа? - спросил Орлай остальных профессоров.
Мнения разделились, но большинство оказалось в пользу предложения.
Учитель пения Севрюгин, также упавший было духом, разом приободрился, подбежал к хору воспитанников, взмахнул палочкой - и те довольно стройно пропели кантату учителя-дирижера.
"слово". Произнес он его с тою напыщенностью, без которой, по тогдашним понятиям, не могла обойтись ни одна торжественная речь. К сожалению, и речь сама по себе была очень уж витиевата, да и отсутствие того, к кому она относилась, не могло не расхолодить слушателей. По крайней мере, не было заметно, чтобы она кого-нибудь особенно тронула. Один только Орлай вздыхал, усиленно сморкался и украдкой отирал себе глаза.
- Что это Громовержец наш, будто плачет? - шептались между собой воспитанники. - Совсем уж не по-юпитерски. Лучше бы, право, гремел вовсю.
Гроза не дала ждать себя.
Примечания
1 Император Александр Павлович скончался 19 ноября 1825 г.