Глава тринадцатая
ТЕНЬ ПУШКИНА ТРЕВОЖИТ НЕЖИНСКИХ ПАРНАСЦЕВ
Каникулы кончились, и воспитанники съехались опять в Нежин. Посреди рекреационного зала, окруженный со всех сторон студентами, стоял профессор-"гвардеец" Соловьев, довольный и сияющий. Он сейчас только вернулся из Москвы и рассказывал о царской коронации и сопровождавших ее блестящих празднествах с таким воодушевлением, что молодые слушатели уши развесили.
- И выпало же вам такое счастье, Никита Федорович! - заметил один из них.
- Я очень счастлив, правда ваша, - отвечал Соловьев, - особенно же потому, что видел при этом случае и Пушкина.
Гоголь, едва ли не один из всех остававшийся до сих пор довольно равнодушным, при имени Пушкина вдруг оживился.
- Как! Вы видели настоящего Пушкина, племянника?
- Настоящего, не томпакового. О дяде я не стал бы слова тратить.
- Да ведь молодой Пушкин живет изгнанником в своей псковской деревне?
- Жил целых два года. Но теперь, перед самой коронацией, государь вызвал его в Москву, обласкал и объявил ему, что отныне будет сам его цензором. Но потому-то до прочтения государем Пушкин и не дает уже никому в руки своих сочинений. А то я непременно привез бы вам, господа, список с его новой исторической драмы.
- Из русской истории?
- Да, из Смутного времени, и главными героями в ней являются первый самозванец и Борис Годунов.
- Какое это должно быть восхищение! А написана драма стихами или прозой?
- Белыми стихами по примеру Шекспира. Да и вещь, говорят, дивная, самому Шекспиру в пору.
- Так Пушкин, значит, все-таки читал ее кому-нибудь в Москве?
- Читал тесному кружку литераторов и профессоров у Веневитинова, и впечатление было громадное. Когда он кончил, все присутствующие со слезами восторга бросились обнимать, поздравлять поэта. Пили, разумеется, шампанское и не расходились до самого утра.
- Господи, Боже мой! Николай Чудотворец, угодник Божий! Да когда же мы-то прочтем эту вещь?
- Кое-что из нее, вероятно, вскоре будет напечатано. Профессор Погодин с будущего января собирается издавать новый журнал "Московский Вестник" и тут же после чтения взял с Пушкина слово дать ему, с разрешения государя, хоть отрывок из его драмы для первой книжки нового журнала.
- Господа! Господа! - вскричал Гоголь. - Вы позволите мне, конечно, подписаться на этот журнал для нашей библиотеки?
- Понятное дело! Обязательно подпишись! - был единогласный ответ.
- А вы, Никита Федорович, видели Пушкина там же у Веневитинова?
- Откуда нам-то, захолустным жителям, слышать?
- Помилуйте! Это среди наших русских дам в своем роде феномен. Княгиня не только пишет повести и сказки - кто их нынче не пишет? - но считается редким знатоком родной словесности, родных древностей, родного быта, причем знает, впрочем, и по-гречески, и по-латыни. Общество истории и древностей российских выбрало ее даже в свои члены. В ее-то салоне стекаются все светила ума и поэзии, среди которых Пушкин блещет теперь ярче всех.
- А что он, и собой красавец?
- Гм... Что вы разумеете под красотою в мужчине девятнадцатого века? Пушкину двадцать семь лет, но на вид можно дать тридцать, роста он среднего, строен, как юноша, и лицом худ. С точки зрения классической красоты, он отнюдь не Аполлон Бельведерский. Но в том-то и сила современного гения, что он своею духовною красотой облагораживает и самые невзрачные черты. От постоянного, видно, размышления на лбу Пушкина врезались глубокие складки и все лицо африканского типа так и дышит мыслью. А темные брови, густые широкие бакенбарды и целый лес вьющихся волос на голове делают его наружность еще выразительнее.
- И в сознании своего гения он говорит поневоле громче обыкновенного и высокопарно? - спросил Кукольник.
- Напротив: голос у него тихий и приятный, речь - простая, общепонятная и льется сама собой.
Но жемчужины остроумия так и сыплются у него экспромтом. Когда же тут лицо его еще разгорится, глаза заискрятся - вы невольно заслушаетесь, залюбуетесь на него, как на первого красавца!
- А одевается он франтом?
- Нет, у Волконской он даже не был во фраке. Черный сюртук у него был застегнут наглухо, черный галстук повязан довольно небрежно...
- Как и подобает поэту! - подхватил Гоголь. - На что ему все эти светские финтифирюльки? Зато в своем рабочем кабинете он, верно, окружил себя разными предметами искусства?
- То-то, что и здесь он, слышно, устроился донельзя неприхотливо. Единственным украшением его кабинета служит повешенный над письменным столом портрет Жуковского. Портрет этот подарил ему сам Жуковский после первого чтения "Руслана и Людмилы" и собственноручно сделал на нем надпись: "Ученику-победителю от побежденного учителя в высокоторжественный день окончания "Руслана и Людмилы". Этим отзывом Пушкин дорожит более, чем всякими печатными похвалами.
- Эх, Никита Федорович! И как это вы не догадались привезти от него чего-нибудь новенького?
Никита Федорович самодовольно улыбнулся и достал из бокового кармана бумажник, а из бумажника сложенный вчетверо листок.
- Нет, это не то... - пробормотал он, складывая опять листок.
- А! Значит, все же привезли кое-что? Спасибо вам! Но это у вас что же? Также стихи?
- Стихи, да, московских студентов в юмористическом роде. Вы помните, вероятно, эпистолу Ломоносова к Шувалову "О пользе стекла"?
- Еще бы нет:
Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые стекло чтут ниже минералов.
- Ну вот. А при московском университетском пансионе есть эконом БОлотов, прозванный студентами БолОтовым, большой почитатель огурцов. В честь ему они сложили пародию: "О пользе огурцов".
И среди неумолкающего смеха нежинских студентов Соловьев прочел пародию, начинавшуюся так:
Которы огурцы чтут ниже бергамотов...
- Но теперь, господа, я полагаю, вы еще с большим удовольствием прослушаете новейшее произведение Пушкина, одобренное уже государем, - сказал молодой профессор, принимая серьезный вид, и развернул другой листок. - Называется оно "Пророк". Едва ли есть надобность говорить вам, что "пророк" этот - он сам, поэт-изгнанник, который в своем деревенском уединении, как анахорет в пустыне, строгою, вдумчивою жизнью в течение двух лет готовился к своему высокому призванию - "обходя моря и земли, глаголом жечь сердца людей". У Ломоносова и Державина среди грубого булыжника можно отыскать несомненные перлы поэзии. Но неуместные славянские выражения то и дело досадно режут ухо. Пушкин же в этом своем стихотворении доказал самым наглядным образом, до какого пафоса может доходить церковно-славянский язык, если употреблять его там, где того требует самая тема.
Подготовив таким образом молодежь к пушкинскому "Пророку", Никита Федорович прочитал вслух это великолепное как по содержанию, так и по форме стихотворение, прочитал так хорошо что вызвал единодушный восторг. По общей просьбе он должен был повторить стихи во второй и в третий раз, а в заключение несколько человек, в том числе, разумеется, и Гоголь, выпросили их, чтобы списать для себя.
- Вот бы показать Парфению Ивановичу! - заметил один из студентов.
- Он читать их не станет, - возразил другой.
- Разве как-нибудь ему подсунуть, не говоря, чьи стихи? - шепнул Гоголь Данилевскому. - Не может же он тоже не восхититься, а затем и уверовать в Пушкина! Только, пожалуйста, брат, никому ни слова.
Случай к предположенному опыту представился скоро. Профессор французской словесности Ландражен захворал, и заменить его на лекции взялся Никольский, который, несмотря на свое семинарское воспитание, считался знатоком французского языка. Задано было студентам, оказалось, заучить из хрестоматии какой-то стихотворный отрывок и пересказать его затем по-русски. Переспросив по книге двух-трех человек, Парфений Иванович предпочел перейти от чуждой словесности к отечественной.
- Что очень хорошо на языке французском,
То может в точности быть скаредно на русском1, -
сказал он. - А стихи пересказывать прозой - последнее дело. Коли пересказывать, так уж стихами же. Беру из хрестоматии наугад куплет от точки до точки. Прошу внимания.
Медленно и четко прочитав четыре строки, он медленно продолжал:
- Ну-с, а теперь не угодно ли передать сие стихами. Ведь меж вами, слышно, немало тоже самородных талантов? Вы пишите, и я буду писать: посмотрим, кто кого перегонит.
Отыскав в своих хрестоматиях прочтенное, студенты заскрипели перьями, но ни у кого ничего не выходило.
- Ну, что же? - немного погодя спросил профессор. - Не справитесь? А у меня уже готово:
Подвигнулся весь ад, Нептун как восшумел;
Плутон с престола вдруг вскочил, вскричал, взбледнел,
Страшася, чтоб сей бог в ужасные вертепы
Трезубцем не пробил путь свету сквозь заклепы.
Как видите, переведено слово в слово и, полагаю, достаточно благозвучно. Как это и вы-то, Кукольник, спасовали? А числитесь еще у нас якобы лавреатом!
- Переводить чужие стихи, Парфений Иванович, куда труднее, чем самому сочинять... - старался оправдаться "лавреат".
- Отсебятину? Эх вы, горе-рифмоплеты! Всякая козявка лезет в букашки. Ну, что ж, будь по-вашему. К завтрашней лекции моей, господа, извольте-ка каждый приготовить мне что-нибудь свое, оригинальное. Темой я вас не стесняю, но засим прошу не пенять: по косточкам проберу.
"отсебятину", притом написанную "высоким слогом". Благодаря последнему обстоятельству, Никольский отнесся к автору довольно благодушно. Зато остальным сочинителям пришлось плохо, даже и тем, которые для своего облегчения просто-напросто переписали из последних номеров столичных журналов стихи новейших поэтов. Благо Парфений Иванович их не признавал, а потому и не читал.
- Ода не ода, элегия не элегия, а черт знает что такое! - ворчал себе под нос Парфений Иванович и самым немилосердным образом херил, исправлял вдоль и поперек стихи Баратынского, Козлова и других. - Писать стихи, государи мои, не простое ремесло, всякому доступное, а великое искусство! Кто мне скажет, что такое искусство?
- Что для одного искусство - то для другого пустячки, - подал голос со своей третьей скамьи Гоголь.
- Что за нелепица!
- Да как же: дело мастера боится. Стало быть, для мастера оно уже не искусство.
- Да, да! Играть словами вы мастер. Это для вас не искусство. Поросенок только на блюде не хрюкает. А вот стихи писать - не вашего ума дело.
- Напротив, Парфений Иванович. У меня уже готовы стихи, и восхитительные!
- Воображаю, что за стряпня.
- Извольте взглянуть: не нахвалитесь.
- "Пророк", - прочел Никольский заглавие поданных ему Гоголем стихов. - Гм! Это что же у вас - переложение из какого-нибудь ветхозаветного пророка?
- Нет, это аллегория. Под пророком я разумел истинного поэта, как просветителя, глашатая нарочного.
- Так-с. Мысль сама по себе сносная. Каково-то выполнение?
При всей приверженности своей к стихотворцам минувшего века Никольский не был лишен поэтического чутья, а "старинный слог" знаменитого ныне стихотворения Пушкина настроил его еще более в пользу мнимого автора.
- Изряднехонько, - похвалил он и обмакнул перо, чтобы приступить к обязательным поправкам. - На себе самом вы теперь видите, любезнейший, сколь важно руководствоваться классическими образцами! Пушкину с компанией вовеки не сочинить ничего подобного.
Со скамеек послышался сдержанный смех. Профессор поднял голову.
- Вы чего там, Риттер?
- Да ведь это же стихи Пушкина! - выпалил Риттер. - Никита Федорович привез их из Москвы, а мы списали.
Парфений Иванович был так озадачен, что даже не вспылил. Он отложил в сторону перо и исподлобья окинул Гоголя и весь класс глубоко огорченным взглядом.
- За вашу проделку, Яновский, вам надлежало бы поставить две палицы, - произнес он. - Одну - за поведение, другую - за невыполнение заданного урока. Но в таком разе, может статься, участь вашу пришлось бы разделить здесь и многим другим. А посему до времени поставлю вам лишь nota bene2.
Теперь и Гоголю было не до смеха.
- Вы очень добры, Парфений Иванович, - по-видимому, искренне сказал он. - Но простите за вопрос: почему же всякая новая поэма Пушкина раскупается публикой нарасхват, а Херасков с Сумароковым гниют в кладовых книгопродавцев?
- А почему, спрошу в ответ, на свете пожирается не в пример больше желудей, чем ананасов? Потому, что по потребителям и пища. А какая упражнениям господина Пушкина подлинная цена - о том будет речь в следующий раз.
"Руслана и Людмилы". Такой выбор его очень просто объяснялся тем, что при выходе в свет в 1820 году этой первой юношеской поэмы Пушкина многие из тогдашних журнальных рецензентов яростно набросились на начинающего пиита, дерзнувшего писать стихи на древнерусский сюжет изящным, не ходульным языком и употреблять даже простонародные выражения. Рецензии те были как раз в духе Парфения Ивановича, который затем находил уже бесполезным читать дальнейшие упражнения "какого-то" Александра Пушкина. Едко и метко выдвинул он в своей лекции все слабые стороны недозрелой еще поэмы и, не оставив в ней, что называется, камня на камне, иронически закончил словами пушкинского Руслана:
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду - не спущу!
На другой же день он явился с фолиантом под мышкой и, взойдя на кафедру, с торжественным видом разложил его перед собою.
- Юные друзья мои! - не поднимая взора со страниц фолианта, заговорил он. - В беседах наших постоянно обретаю моральное услаждение. При точном свете наук мы обозрели сокровищницу российских письмен. Не обошли вниманием и менее достойных служителей родного слова. Говоря с Сумароковым:
Довольно наш язык в себе имеет слов,
Но нет довольного на нем числа писцов.
"Юные друзья" разинули рты и переглянулись. Никто из них и не подозревал, что Парфений Иванович сам также изощрялся на стихотворном поле.
- Сие есть дидактическая поэма "Ум и рок", - продолжал профессор и, вдруг заметив, что Риттер, как ни в чем не бывало, шепчется с кем-то, строго его окликнул: - Риттер? Что есть дидактическая поэма?
- Дидактическая?..
- Не слышали? Знаете ли вы вообще, что есть поэма?
- Хороши, нечего сказать! Какие, скажите, есть роды поэзии?
- Поэзия лирическая, драматическая и...
- Э-э... эпи... ну?
- Эпидемическая, - подсказал Гоголь.
- Бестолковость у вас, одначе, не эпидемическая, а хроническая. На нет, впрочем, и суда нет! Хоть сидели бы смирно и не мешали бы другим! Итак, государи мои, приступаю к чтению моей философской поэмы, приступаю со смирением творца "Россиады":
О ты, витающий превыше светлых звезд,
Стихотворенья дух! Приди от горных мест.
На слабое мое и темное творенье
3
И чтение началось. Как мы имели уже случай упомянуть, природа щедро наделила Парфения Ивановича голосовыми средствами, а возрастающее с каждым стихом воодушевление придало им еще большую мощь. Шестистопные ямбы с монотонно чередующимися двойными то женскими, то мужскими рифмами потрясали воздух - четверть часа, полчаса, час. Из коридора донеслись звуки колокольчика, шум и гам высыпавших туда воспитанников других классов. За стеклянною дверью показалось несколько любопытных лиц, и дверь под напором смотревших затрещала. Тут только Парфений Иванович очнулся.
- Да разве уже звонили? - спросил он, а на утвердительный ответ с видимым сожалением захлопнул фолиант и сошел с кафедры.
- А что, Парфений Иванович, еще много осталось? - спросил его Кукольник.
- Первой-то части немного: страниц двадцать.
- И вторая, и эпилог. А что, любезнейший Нестор Васильевич, - перешел Никольский в "партикулярный" тон, кладя руку на плечо любимого ученика, - скажите-ка по совести, совсем, знаете, откровенно: как вам мое творение показалось?
- Из ряда вон! - с почтительным поклоном отвечал ученик-дипломат. - И Сумароков, и Херасков, без сомнения, с радостью подписали бы под ним свое имя.
- Хочу думать, хочу думать! - промолвил Никольский, вполне удовлетворенный таким отзывом. - Литературного вкуса у вас, друг мой, я вижу, более, чем у всех ваших товарищей, купно взятых. Вот что, не соберетесь ли вы нонече вечерком ко мне на стаканчик чая?
- Покорнейше благодарю.
Вернулись четыре избранника от Парфения Ивановича уже после казенного ужина, когда товарищи их ложились спать.
- Ну что, "рока" своего не избегли, а "ума" не набрались? - спросил Гоголь.
- Ума-то сколько угодно, а морали хоть отбавляй, - отвечал Кукольник.
- А чем вас угостили-то, кроме чая? Порядочным ужином?
- Эге! Так вы приглашены и на завтра?
- Да надо же докушать: осталась еще добрая половина.
- Несчастные! Так посоветуй ему подать свое блюло хоть под другим соусом.
- То есть под другим заглавием?
- Да!
- "Ум за разум".
Но дать автору такой совет он все-таки не посмел, а под разными предлогами уклонился только от дальнейшего слушания его философской поэмы, которая с тех пор у нежинских студентов называлась уже не иначе, как "Ум за разум".
Примечания
1
2 Заметь хорошо (лат.).
3 Стихи М. Хераскова.