Глава восьмая
РАСЦВЕТ И РАЗГРОМ "ЭРМИТАЖА"
День, выбранный эрмитами для второго чтения, был воскресный, и потому чтение могло состояться сейчас после обеда. Причем на этот раз в их замкнутый кружок в качестве гостей были допущены, по просьбе Гоголя, и два лучших его друга, равнодушных к. литературе, Высоцкий и Данилевский.
На дворе стояла глубокая осень. Вся земля вокруг "эрмитажа" была усыпана завядшими листьями, и низкостоящее солнце почти уже не грело. Но на душе молодежи была все та же неувядающая жизнерадостная весна. Весело перемигиваясь, наблюдали все за Гоголем, как тот бережно развертывал из газетной бумаги какие-то две цветные тетради: светло-палевую и ярко-розовую.
- Дай-ка взглянуть! - сказал Риттер, узнавший в одной из них свой собственный сборник.
Но Гоголь невозмутимо отстранил протянутую руку и завернул вторую тетрадь снова в бумагу со словами:
- Забыл наш уговор: не подглядывать? Твои цветы я приберегаю для десерта.
- Так барончик тоже набрал кошницу цветов своей музы? - спросил один из эрмитов.
- О, такое благовоние, что за три версты расчихаешься, - отвечал Гоголь. - У меня же простая берестовая корзинка с полевыми цветочками, с лесными грибочками. Единственную крупную заморскую ягодку доставил мне наш общий друг Базили-эфенди и редкостную ягодку сию вы, конечно, тотчас узнаете по духу и вкусу. Чем богат, тем и рад.
К сожалению, мы лишены возможности передать подробный перечень статей первого альманаха нашего великого юмориста, так как альманах этот не дошел до нас1. Но о том, в каком роде должно быть его содержание, можно составить себе некоторое понятие по сохранившемуся первому номеру рукописного журнала, выпущенному Гоголем три месяца спустя под заглавием:
"МЕТЕОР ЛИТЕРАТУРЫ"
Январь 1826
Эпиграфом этого номера служат восемь начальных строк крыловской басни "Орел и Пчела"2. Содержание же следующее:
Проза: 1. "Завещание" (повесть с немецкого) и 2. "Ожесточенный" (начало оригинальной повести).
Стихотворения: 1. "Песнь Никатомы" (отрывок из оссиановой поэмы "Берратон"); 2. "Битва при Калке"; 3. "Альма" (вождь угров, проходивших по Днепру); 4. "Подражание Горацию"; 5. "Романс"; 6. "К***" (на одно прекрасное утро); 7. "Эпиграмма" (насмешка некстати) и 8. "Эпиграмма".
Из сорока двух страниц текста двадцать две приходятся на прозу и двадцать на стихи. Содержание (за исключением эпиграмм) - романтически-сентиментальное, форма - вообще напыщенная и в стихах не безупречная по части рифм и размера. Удачнее остального последняя из двух эпиграмм:
Наш Вралькин в мире сем редчайший человек!
Подобного ему не сыщешь в целый век.
Как станет говорить - заслушаться всем надо,
Был в Риме, в Лондоне... да где он не бывал -
Весь мир на языке искусно облетал.
Время было праздничное, погода солнечная, настроение молодых слушателей - точно так же, а читал Гоголь и тогда уже мастерски, особенно юмористические вещи. Такою же вещью заканчивался его первый альманах "Северная Заря". Поэтому, когда он дочитал ее, кругом раздался единодушный смех, а друзья его ударили в ладоши:
- Умора!.. Вот комик-то!.. Второй Фонвизин!
Не смеялся только сам чтец. Большими глазами с непритворным удивлением он оглядел смеющихся.
- Будто уж так смешно! Читал я, кажется, серьезнейшим манером...
- Вот в этом-то и верх комизма, - сказал Высоцкий. - Самое потешное читать с миной новорожденного младенца. Вообще, брат Яновский, я советовал бы тебе приналечь на сей жанр, разработать "низменным" слогом ряд силуэтов с натуры, никого лично не задевая: nomina sunt odiosa (имена воспрещены).
- В каком, например, роде?
- Да хоть бы в таком: современный стоик, маленький, лысенький, с торчащею только над ушами да на затылке нечесаной мочалкой. Круглый год берет холодные ванны. Зимою же, дабы не изнежиться, не вставляет у себя двойных рам и даже в лютые морозы садится в шлафоре нараспашку кейфовать у открытого окошка, а при нем на подоконнике адъютантами восседают два мохнатых цербера, изрыгающих, как два маленьких "вулкана", поистине собачью брань на прохожих обоего пола всех возрастов и званий.
- Браво, Высоцкий! Вот так силуэтик! - захохотали кругом товарищи, тотчас, конечно, узнавшие в описанном стоике учителя арифметики в четырех низших классах - Антона Васильевича Лопушевского, чудака-холостяка, с его двумя презлыми собачонками, так и прозванными им - Вулканами, которые безотлучно сопровождали его на всех прогулках и кидались с лаем на незнакомых и знакомых.
Между тем альманах Гоголя шел по рукам. Кто перечитывал эпиграммы, кто любовался разрисованною обложкой.
- В следующий раз я дам, может быть, и несколько иллюстраций, - пояснил альманашник и достал из газетного листа розовую тетрадку Риттера. - А теперь, государи мои, прошу сугубого внимания. Взгляните на нашего общего любимчика Мишеля. Видите ли, как там витает нечто неуловимое? Вы думаете, что то глупая муха или мошка? О нет! То сама богиня баронских фантазий. Чуете ли вы бьющие в нос ароматы? Вы думаете, что попали на свежеудобренное поле? Пожалуй, что и так. Но какое то поле? Вот вопрос! Поле нашей отечественной словесности, как ведомо всем и каждому от глашатая оной, Парфения Ивановича Никольского, мало еще обработано, того менее удобрено и зело скудно подобающими произрастениями. И вот - нашелся добродетельный муж, который, по достохвальному образцу незабвенного Василия Кирилловича Тредьяковского, на удобрение российского Парнаса вытряс со своего сердца всю дрянь, которая там накопилась.
С этими словами шутник предъявил товарищам сборник Риттера. И что же? На розовой обертке красовалась весьма замысловато составленная из переплетенных между собою навозных вил надпись: "ПАРНАССКИЙ НАВОЗ".
Кошке - игрушки, мышке - слезки. В то самое время, как товарищи разразились гомерическим хохотом, непризнанный стихотвор готов был расплакаться и вырвал свою тетрадь с ожесточением из рук обидчика.
- Так-то ты исполняешь свои обещания!
- Да разве я их не исполнил! - совершенно серьезно отозвался Гоголь. - Не сам ли ты просил у меня чего-нибудь поароматней?
- А вот увидишь, что стихи мои еще переживут меня!
- А тебя доктор приговорил уже к смерти? Ай, бедный! Господа, заказывайте панихиду барону.
- Успокойся, Мишель, - вмешался тут Высоцкий. - Вас обоих - и тебя и Яновского, будут читать еще тогда, когда Державина и Жуковского, Батюшкова и Пушкина давно не будет в помине - но не ранее. Впрочем, если Яновский и остроумнее тебя, то ты зато блестящим образом доказал, что один дурак иной раз может потешать публику более десяти остроумцев3.
- Будет, господа, всему есть мера, - заметил самый степенный из эрмитов Редкий. - Все мы здесь покамест дилетанты. Что есть у барончика охота писать - и то благо. Скоро, однако, наступят морозы, и собираться на вольном воздухе нам уже не придется. Так вот, не сходиться ли нам тогда у меня? Жилье мое не велико, но тем уютнее, а Иван Григорьевич нас, наверное, не стеснит.
(Иван Григорьевич Мышковский был вновь назначенный молодой надзиратель, живший на вольной квартире и державший у себя пансионеров из вольноприходящих воспитанников, к которым принадлежал и Редкий).
- А что же, господа, неужто нашему сегодняшнему веселью так и конец? - спросил Данилевский. - Литературные чтения обыкновенно завершаются танцами. Как ты думаешь, Нестор, насчет маленькой кадрильки?
- Думаю, что времени терять нечего, - отвечал Кукольник и галантно протянул руку Прокоповичу, который, благодаря своему пухлому, румяному лицу, мог сойти за даму.
Данилевский в свою очередь обратился к женоподобному Риттеру, который все еще держался в стороне, нахохлившись, как раззадоренный петух:
- Bitte urn einen Tanz, mein Fraulein!4
Тот хотел было уклониться, но кавалер насильно потащил его за собою.
- Я хочь дивка молода,
Та вже знаю, що бида, -
затянул Кукольник.
И как остальные танцоры, так и зрители дружно подхватили:
- Ой, лихо - не Петрусь!
Лице биле, черный ус.
С тех пор, что танцуют вообще французскую кадриль, едва ли не впервые танцевали ее под звуки залихватской малороссийской песни, да еще как! Трое из танцующих - Кукольник, Данилевский и Риттер - считались среди нежинской молодежи лучшими танцорами. А тут они старались еще превзойти себя в комических прыжках и ужимках. Всех характернее, однако, был Риттер: с самым мрачным видом, как приговоренный к смерти, он в поте лица выделывал такие удивительные пируэты, какие французам и во сне не снились.
- Каков артист, а? - заметил про него Высоцкий. - Точно крыловская стрекоза:
Ты все пела? Это дело.
Так поди же, попляши!
- Заплясать свое горе хочет, - пояснил философ Редкин.
Между тем хоровая вокальная музыка, сопровождавшая лихую кадриль, неожиданно привлекла двух молодых зрительниц: Оксану, дочь старика-огородника, владения которого непосредственно примыкали к графскому саду, и одну из ее подруг. По случаю праздника обе разрядились, что называется, в пух и прах и - как знать? - были рады показаться раз молодым паничам во всем своем блеске. Живописный малороссийский костюм, действительно, шел как нельзя более к их свежим загорелым лицам. Остановившись по ту сторону невысокого вала и канавки, отделявших огород от сада, они вполголоса обменивались впечатлениями:
- Гай, гай! Как есть ветер в поле! - говорила одна про Риттера.
- Сокол, не парубок! - говорила про Данилевского другая.
Данилевский-сокол первый же их окликнул:
- Здорово, девчата!
- А зубки-то какие! - заметил Гоголь. - А очи! Не очи - солнце! Ей-Богу, солнце! Козырь-девка.
- Сами козыри. Гуляйте, молодцы, гуляйте, песню распевайте!
- А чтоб и вам поплясать? Эй, паны-товарищи, что же вы не пригласите их хоть на гопака? Гоп-тра-ла! Гоп-трала!
- Ну, вже так! - испугалась дивчина. - Чого нам еще дожидаться, Кулино? Ходим до дому.
- Стой! - крикнул тут Данилевский. - Держи их, братцы, утекут!
Не успели две беглянки сделать двадцати шагов между капустных гряд, как были уже настигнуты. Завязалась неравная борьба.
- Пустите, батечки-голубчики, пустите! - раздавалось сквозь плач и смех. - Ой, не давите же так... Будьте ласковы...
Но как ни отбивались дебелые дивчины, а увлекаемые каждая двумя кавалерами, волей-неволей должны были двинуться обратно к "эрмитажу".
- Науме! - заголосила благим матом Оксана. Наум же, ражий батрак ее старика-отца, как по щучьему велению, был уже тут как тут. Прежде чем танцоры успели переправить своих дам на ту сторону нейтральной полосы, он нагрянул со здоровенным колом, выдернутым из обветшалого частокола. Крики боли, брань и проклятья... В следующую минуту две освобожденные сабинянки мчались уже по грядам без оглядки, а сабинянин, отмахиваясь дубинкой, вслед за ними.
- Ай да герои! Лавров сюда, поскорее лавров или хоть капусты! - говорил Гоголь, спокойно наблюдавший из "эрмитажа" за неудачной вылазкой танцоров, которые и со стороны остальных зрителей были встречены заслуженными насмешками.
Но неудача их имела еще и дальнейшие последствия. На другое утро "эрмитаж" оказался разгромленным, стертым с лица земли. Кто сделал это? Сам родитель Оксаны по жалобе дочки или не в меру усердный батрак? Кто бы ни был злодей, он заслужил наказания. В тот же день "эрмитаж" был опять восстановлен, а под вечер расставлены кругом караульщики из своей же братии эрмитов. Ждать им пришлось недолго. Вот из огородничьей хаты показывается Наум с заступом на плече и подбирается опять к "эрмитажу". Вот перескочил канаву и, стоя на валу, опасливо озирается. Иди, иди, друже, не бойся! Но едва лишь он приблизился к дерновой скамье и занес свой заступ, как мстители стаей коршунов налетели на него из засады и, не внимая никаким мольбам, поволокли преступника к недалекому пруду.
Дело было в октябре, когда начались первые заморозки. Над прудом, обсаженным ветлами и заросшим камышом и осокой, поднималось облачко ночного тумана, а поверхность воды затянуло уже ледяною слюдой. Но слюда эта была еще так тонка, что не могла сдержать приговоренного к купанию в ледяной купели. Когда его извлекли опять на сушу, бедняга весь уже окоченел, посинел и едва держался на ногах.
- Довольно с тебя, братику, или нет?
- Довольно...
- От себя это сделал или по хозяйскому приказу?
- По приказу!..
- Ей-Богу?
- Ей-же-ей!
- Ладно. С хозяином твоим еще разделаемся. Ну, пошел. Да впредь смотри, не суй носа не в свой огород.
А "разделались" они с хозяином совсем нехорошо: в вечернюю же пору обеденными ножами подрубили на двух его огородах все кочаны роскошнейшей капусты. После чего, струсив, малодушно забежали вперед: отрядили Кукольника умилостивить директора. Благородный и вспыльчивый, Орлай сначала крепко разбушевался, и дипломату Кукольнику стоило немалого труда уговорить разгневанного защитить их, по крайней мере, от чрезмерных требований владельца капусты.
- Наседка цыплят своих, конечно, не выдаст, как бы они ни накуролесили, - сказал Орлай.
забираясь со своим работником в графский сад и разрушая там графское добро. Заключительная же угроза - донести обо всем губернатору - окончательно сразила старика. Он повалился в ноги Орлаю, умоляя отпустить его с миром.
Вслед за уходом жалобщика к директору были вызваны молодые проказники.
- Кое-кто из нас, может быть, и не участвовал, - отвечал Редкий, - но все мы здесь члены одного литературного братства, связаны между собой круговой порукой и ответственны друг за друга.
- Дух товарищества - вещь похвальная, Петр Григорьевич. Но связи между вашими литературными опытами и вздорными шалостями нескольких сорванцов я никакой не вижу.
- Все мы не ангелы, Иван Семенович...
- Совершенно верно. У каждого человека в глубине сердца есть темные уголки и щели, где, подобно клопам, охотно ютятся разные дурные побуждения. Но чистоплотный человек никогда не сделает из себя клоповника, а гонит от себя малейшую пылинку, которая могла бы засорить его сердце...
- Дух товарищества, други мои, - прекрасная вещь, дружба - святое чувство, но можно ли считать истинным другом того, кто наталкивает вас на дурное? Верный друг, видя ваши недостатки указывает вам на них. Неверный друг указывает на них не вам, а другим. Во мне вы найдете всегда только друга первого рода. Пеняйте или нет, но я буду вести вас только к добру.
... - Уф! Дешево отделались... - со вздохом облегчения говорил Прокопович Гоголю, когда они вместе с другими выбрались наконец из директорской квартиры. - И без грозных слов, поди, в пот всегда вгонит.
- М-да, - согласился Гоголь. - Жаль, очень жаль, что он не пошел по духовной части.
- Кто? Наш Юпитер-Громовержец?
Что "Юпитер" - "добрый малый", подтвердилось еще раз вслед за тем. Злая шутка, сыгранная эрмитами с огородником, дошла как-то до ушей профессора Билевича, и тот поднял было о ней вопрос на конференции. Но Орлай не дал ему договорить.
- Дело мною решено семейным порядком и не требует пересмотра, - объявил он. - Молодежь нашалила - справедливо, но на то она и молодежь. Я сам был молод, сам шалил и знаю, что иной тихоня опаснее иного шалуна.
Примечания
1 Желающим ознакомиться с литературным талантом "сотрудника" Гоголя Базили рекомендуем прочесть изданную им несколько лет спустя (в 1835 г.) очень интересную книгу "Очерки Константинополя".
2
Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой:
Ему и то уж силы придает,
Что подвигов его свидетель целый свет;
Но сколь и тот почтен, кто в низости сокрытый,
Ни славою, ни почестьми не льстится
И мыслью оживлен одной,
Что к пользе общей он трудится.
3 Одно стихотворение Риттера, именно послание к товарищу его Симоновскому (под инициалами "К И. П. С. му"), во всяком случае, было напечатано в московском "Дамском Журнале" и не далее, как в следующем же 1826 году. Появлялось ли и затем что-нибудь в печати из произведений непризнанного поэта - нам неизвестно.
4