Глава десятая
НРАВООПИСАТЕЛЬНЫЙ БЛИН И ПОСЛЕДНИЕ ПЕРУНЫ ГРОМОВЕРЖЦА
Подходил май месяц. В воздухе совсем потеплело, и городские сады быстро позеленели. Разогрелась вновь, распустилась свежими почками и застывшая было за зиму дружба между Высоцким и Гоголем, разделенными в своих учебных занятиях пространством целых двух лет. Но первый из них не сегодня-завтра должен был уже сделаться вольным казаком и укатить в Петербург, а последнему предстояло еще два школьных века тянуть прежнюю лямку. Тут каждый день, каждый миг был дорог. И Высоцкий отправился опять отыскивать своего юного друга.
Нашел он его, как не раз прежде, в гимназическом саду на старой липе, где наш журналист и поэт, полускрытый в зеленых ветвях, с карандашом в одной руке, с тетрадкой в другой, беседовал со своей непослушной музой.
- Это кто там: птица или ты, Яновский?
- Птица певчая.
- Ворона у зоологов тоже птица певчая. Слезай-ка вниз, человеком быть все-таки как будто приличней.
- А коли соловьем защелкаю?
- Как же, дожидайся! Разве что воробышком зачирикаешь. Но воробьев по огородам не искать-стать. Слезай, говорят тебе. Меж людьми потолкаемся.
Пришлось подчиниться, сделаться опять человеком.
- Скоро мы надолго расстанемся с тобою, Герасим Иванович, быть может, даже навсегда, - заговорил Гоголь каким-то сдавленным голосом и не подымая глаз на приятеля, когда они завернули за ворота в сторону города. - Скажи-ка по чистой совести: ты в самом деле сомневаешься, что из меня выйдет порядочный поэт?
- По чистой совести, не токмо сомневаюсь, но твердо уверен, что не выйдет, - был беспощадный ответ. - У тебя, брат, нет для того подходящего пороха. Ты наблюдателен, но подмечаешь в жизни не изящное и прекрасное, а одно уродливое и смешное.
- Потому что в сем худшем из миров уродливостей в десять раз более, чем красот. Издали-то иное и бесподобно, а подойдешь, вглядишься - и видишь массу прорех и изъянов. Как же тут не посмеяться, не поглумиться?
- Вот то-то же. А истинный поэт, как, например, Пушкин, разве над чем глумится? Для него и грязная лужа отражает чистое небо. Мы же с тобой, как и большинство людей, прозаики и видим прежде всего грязь. Но у тебя, Яновский, как я как-то уже говорил тебе, есть самородная сатирическая жилка. Сатира сама по себе может быть также очень почтенна. Поэзия - это, так сказать, золото, украшающее жизнь. Сатира - острое, но полезное железо. Не насилуй же, не коверкай своей натуры, а разрабатывай скрытую в тебе железную руду.
- Легко сказать "разрабатывай". Разве тут в провинции найдешь для того сколько-нибудь годного материала?
- Даже более, пожалуй, чем в Москве или Петербурге. Но для этого тебе надо спуститься с высоты твоего птичьего гнезда, окунуться до макушки в толпу...
- В толпу? То есть в простой народ?
- Именно. Простой народ - самый богатый, неразработанный материал, и тут-то ты еще скорее, чем где-либо, наткнешься на золотую жилу, на "человека". Его-то и изучай вдоль и поперек.
- Легко сказать изучай! А показал бы ты мне сам, как это делать.
- Отчего не показать!
столом, нагруженным всякого рода печеньем, и босоногого уличного мальчугана, который с пальцем во рту торчал тут же, жадными глазами пожирая недоступные ему лакомства.
- Добрый день, ясневельможные! - ласково приветствовала подходивших паничей торговка. - Вот бублики с солью, вот с маком, а вот пампушки - только из печи!
- Спасибо, титусю. Мы-то не голодны, а вот кого бы тебе угостить, - сказал Высоцкий, кивая на мальчика. - Что, братичку мий, палец-то у тебя, верно, медовый?
Сосун смущенно вынул изо рта мокрый палец.
- Но пампушки, пожалуй, еще вкуснее? - продолжал студент и, взяв одну штуку, подал ее мальчуге. - На вот, кушай на здоровье! Ну что, какова?
Словесного ответа он не дождался. Но смачное чавканье малыша служило ему самым красноречивым ответом.
- Вижу: добрый из тебя казак будет, - заговорил опять Высоцкий. - Будешь тоже горилку пыть, люльку курыть и турку быть, а?
- Буду, - послышалось теперь невнятно из набитого пампушкой рта.
Панич потрепал будущего казака по курчавой головке.
- Ай да казак! Бей их, нехристей! Защищай сирых и вдовых! Будешь защищать?
- Буду, - повторил лаконически будущий казак.
- Слышишь, бабуся? И тебя, вдовицу, от турок защитит. Тебе - добрая сказочка, а ему - бубликов вязочка.
И, взяв связку бубликов, Высоцкий надел ее ожерельем на шею мальчика.
- Ну, что же, братичку? Поблагодари бабусю за подарочек.
Но тот по движению рук бабуси понял, что она нимало не намерена оставить ему подарок, и со всех ног бросился вон от нее через площадь.
- А, бисов сын! Держи его, держи! - заголосила вслед ему ограбленная.
Как же! Покуда толстуха неуклюже выбиралась из-за своего печенья, проворный мальчуган юркнул уже меж двух возов - и след простыл. Баба разразилась целым потоком отборной брани, но неумеренный гнев ее возбудил в окружающих только общую веселость: хохотали соседние торговки, хохотали мужики у возов, посмеивалась и прохожая публика.
- А как лихо ведь ругается! Любо-дорого, чистый бисер! - обратился обидчик к своему улыбающемуся спутнику. - Вот бы тебе сейчас карандашиком и записать. Повтори-ка еще раз ему, матинко, как это было? "Чтоб твоего батьку горшком по голове стукнуло!", "Чтоб твоему деду на том свете три раза икнулось, а бабке семь раз отрыгнулось!" - так, что ли?
- А чтоб язык отсох у тебя! - огрызнулась торговка. - Давай сюда пятак и ступай своей дорогой!
- Вот на! Целый пятак? Да ведь я наградил мальчугу от тебя же, вдовицы? Ну что тебе значит? Сама, чай, в день в десять раз больше слопаешь. Смотри-ка, как тебя раздуло! А он - жиденький, махонький, и век за тебя Бога молить будет.
Неумолкающий смех зрителей еще пуще раззадорил разгневанную. С побагровевшим лицом она так решительно стала напирать на панича, что тот невольно в сторону отшатнулся. Ей же сгоряча, видно, представилось, что он без расплаты утечь хочет, и она вцепилась в его фалду.
бой-бабы были тем жилистее и прочнее. При таких условиях борьбы могло ли быть сомнение, кто одержит верх: сукно или баба?
Раздался предательский треск разодранного сукна. Не ожидавшая такой оказии, торговка поторопилась разжать пальцы. Но одна фалда болталась уже около ног панича наподобие траурного флага. Сам Высоцкий был до того озадачен, что в первую минуту не нашелся даже что сказать, и только подхватил распущенный сзади флаг, чтобы, чего доброго, совсем не отвалился. Гоголь же бросил бабе мелкую серебряную монету и категорически объявил ей что она "круглая" дура - в прямом и переносном смысле, студенту на пятак не хочет поверить. А в заключение спросил, не найдется ли у нее лишней булавки для шлейфа панича?
- Найдется, как не найтись! - проворчала баба и нехотя достала из обхватывавшей ее дородный стан плахты запасную булавку.
Между тем Высоцкий, видя, что теперь сам он сделался мишенью если не громких насмешек, то насмешливых взглядов многочисленных зрителей, счел за лучшее, не говоря дурного слова, сойти поскорее с поля действия. Гоголю пришлось нагонять его.
- А что же сдачи? - крикнула вслед им торговка. Гоголь на ходу отмахнулся рукой:
- Можешь оставить себе за булавку.
Только когда базарная площадь осталась далеко позади их, Высоцкий в первый раз взглянул опять на приятеля и с натянутой усмешкой заметил:
- Первый блин всегда ведь комом. Но мой блин может послужить тебе на пользу.
- А не пришпилить ли мне теперь твоего шлейфа? - спросил Гоголь. Но едва лишь он взялся за это немужское дело, как булавка выскользнула у него из непривычных пальцев. - Ой, вай мир!
- Что такое?
- Да обронил булавку. Куда она, проклятая, делась?
Оба наклонились к земле, чтобы отыскать пропавшую. Но она, должно быть, угодила в щель между деревянными мостками, потому что ее как не бывало.
Случилась же с ними эта маленькая неприятность на главной местной улице - Московской, или Мостовой, которая нежинским франтам и франтихам заменяла Невский проспект. Погода стояла самая благорастворенная, и весь нежинский бомонд высыпал на "променад" - людей посмотреть и себя показать. В числе "променирующих" оказался и один из начальников гимназии - инспектор Моисеев.
Будучи из духовного звания, Моисеев прошел сперва полный курс Киевской духовной академии, но затем слушал лекции в Харьковском университете и, получив диплом кандидата истории и филологии, начал свою педагогическую деятельность, к немалому, конечно, удивлению своих прежних товарищей-бурсаков, в качестве преподавателя французской словесности. При этом и внешность его, начиная с покроя платья и прически и кончая манерами, по возможности "офранцузилась". С тех пор прошел уже десяток лет. Французскую кафедру он давно променял на кафедру истории, географии и статистики, которую сохранил и в должности инспектора, но пристрастие к французской речи и щегольству осталось прежнее. При таких условиях ему было нелегко отыскать себе между скромными невестами уездного городка подходящую спутницу жизни. Но теперь, казалось, трудный выбор был наконец сделан: в последнее время Кирилла Абрамовича часто можно было видеть гуляющим по деревянному тротуару Московской улицы в сообществе черноокой и пышной красавицы, дочери местного крупного коммерсанта, а проще сказать, толстосума-торговца красным товаром. В согласии дочки никто в городе уже не сомневался. "Тятенька" же, по слухам, "изволили еще ломаться", потому что будущий зятек не сумел-де доселе выхлопотать его степенству постоянную поставку сукна и белья на пансионеров гимназии.
Каково же было теперь Кириллу Абрамовичу вместе со своею необъявленною нареченной, наткнуться на двух своих великовозрастных питомцев, ищущих что-то чуть не на корточках под ногами гуляющей публики и заставляя всех и каждого с узеньких мостков сходить на грязную мостовую!
- Что это вы тут делаете, господа? - мог только выговорить Моисеев.
Юноши, оторопев, поспешили посторониться. Озабоченный тем, чтобы очистить путь своей даме, молодой инспектор, по всему вероятию, не обратил бы дальнейшего внимания на двух студентов. Но быстроглазая спутница его тотчас заметила изъян в наряде одного из них и прыснула со смеху. В ответ же на удивленный взгляд Кирилла Абрамовича ткнула пальчиком на предмет, вызвавший ее веселость. Она смеялась над его воспитанниками и имела полное основание смеяться! Всегда столь формально приветливое лицо Моисеева вспыхнуло огнем негодования.
- С кем это у вас была коллизия, Высоцкий?
- С гвоздем-с, - нашелся тот. - Торчал, где ему вовсе быть не надлежало.
- Я не шучу, Высоцкий!
- А мне разве до шуток, Кирилл Абрамович? Что за приятность ходить в отрепьях? Но более гвоздя, по правде сказать, виновато сукно на наших мундирах. Оно уже до того ветхо...
- Зачем же из Москвы? - с живостью вмешалась тут в разговор купеческая дочка. - У тятеньки на складе есть первый сорт голубой демикотон...
- Голубой-то цвет, знаете, не совсем по форме. Надо бы темно-синий...
- Голубой даже не в пример великатнее! Да вот зашли бы хоть сейчас в нашу лавку. За погляденье мы ничего не берем.
- Пожалуй, зайдемте.
Результатом этого разговора было то, что недели через три все пансионеры, за исключением выпускных и первоклассников, были заново обмундированы, но как! Когда под вечер гурьба их появилась в первый раз на площадке перед колоннадой главного подъезда гимназии, все проходящие озадаченно останавливались у ограды.
- Как есть небеса! И смех, и грех!
Хваленый демикотон "тятеньки"-краснорядца по яркости своей в самом деле мог поспорить с небесною лазурью.
О такой метаморфозе пансионеров директор их между тем даже не подозревал. Неустанно занятый общим наблюдением за ходом учебного дела и обширною официальной корреспонденции со столичным начальством и с родителями воспитанников, Орлай всю хозяйственную часть заведения предоставил в последнее время своему ближайшему помощнику, инспектору. Тот непосредственно от себя докладывал конференции о всех хозяйственных нуждах гимназии. Доклад его об обмундировании пансионеров состоялся случайно в отсутствии директора, задержанного в то время в канцелярии каким-то экстренным рапортом попечителю. Таким-то образом, увидев вдруг из окон своей квартиры, выходивших на площадку перед колоннадой, светло-лазоревую группу молодежи, Иван Семенович был совершенно поражен и выбежал на площадку даже без фуражки.
- Что за маскарад? - загремел он. - Попугаи, чистые попугаи! Кто это вас так разрядил?
Кукольник, один из всех воспитанников, осмеливавшийся иногда фамильярничать со своим покровителем, решился заявить тут, что злые языки поговаривают, будто бы у некоего торговца в городе залежался товар и засиделась дочка. Ну, а чтобы угодить дочке, надо бы угодить и тятеньке...
- Вздор! Не может быть! Все пустые сплетни! - воспылал Орлай благородным гневом.
Но далее он уже не расспрашивал. А за ужином того же дня сказались и последствия. Вместо Моисеева дежурил за столом всего год назад занявший кафедру римского права профессор Николай Григорьевич Белоусов, вскоре после того и официально утвержденный в должности инспектора.
- Судьба, говорят, индейка, - философствовал Высоцкий. - Но иной раз она и простая булавка. Ну думал ли гадал ли Николай Григорьевич, что он станет инспектором по милости булавки, и какой ведь булавки? От рыночной торговки!
Белоусов, молодой еще человек двадцати семи лет, и до этого уже выдавался между своими более зрелыми коллегами живым и пылким темпераментом. Предмет он свой читал с таким увлечением, что увлекал и своих молодых слушателей. Под его руководством они особенно охотно знакомились теперь по имевшимся в гимназической библиотеке источникам с подробностями всего государственного и общественного строя древнего Рима. В среде профессоров Николай Григорьевич, не колеблясь, тотчас примкнул к партии Шаполинского и Ландражена и вместе с ними горячо отстаивал интересы молодежи. Назначенный же инспектором, он в рвении к своим новым обязанностям зашел даже слишком далеко. Не только заглядывал на лекции других профессоров, но и вступал с последними то и дело в присутствии воспитанников в ученые препирательства, которые по самым жгучим вопросам восходили затем даже на разрешение конференции. Орлай, такой же отзывчивый и прямой, склонялся обыкновенно ко взглядам своего избранника-инспектора, и из конференц-залы в коридор явственно доносились бурные раскаты перунов Громовержца.
Словно заразившись рьяною энергией своего молодого помощника, Иван Семенович проявлял свою требовательность к исполнению каждым "своего гражданского долга" еще резче прежнего. Доставалось от него и прислуге, и воспитанникам, и самим профессорам. Из числа последних особенно испытал это совсем еще юный, с университетской скамьи, младший профессор естественных наук и технологии Никита Федорович Соловьев. Прикатив в Нежин прямо из Петербурга, он в короткое время успел обворожить молодежь не столько своими лекциями, сколько своею изящною внешностью, столичными манерами, обходительностью и привезенными с берегов Невы свежими литературными и общественными новостями. Орлай, сам относившийся к воспитанникам как добрый, но строгий родитель, не одобрял, однако, слишком товарищеских отношений между учащими и учащимися, особенно если такие внеклассные беседы шли в ущерб учению. И вот однажды, когда звонок давно возвестил конец перемены, Иван Семенович, уже ранее чем-то раздраженный, застал еще в коридоре "петербургского профессора", или "гвардейца" (как успели прозвать Соловьева) среди толпы студентов. При виде директора те тотчас расступились, и весь необузданный гнев Юпитера обрушился на молодого профессора, смущенно застывшего на месте с неоконченною фразою на губах. Схватив его за шиворот, как школяра, Орлай стал трясти его, приговаривая:
- Вы, сударь мой, все еще никак мните себя вольным буршем? Но и бурши должны расходиться по звонку. Прошу!
- Как бы я ни был нерадив по службе, звание профессора должно бы, кажется, все же ограждать меня от такого обращения... Я ухожу домой, а вернусь ли когда - не знаю.
Как все вспыльчивые, но благородные люди, Иван Семенович, отведя душу, раскаялся уже в своей горячности.
- Ну, ну, не осуждайте старика! Нервы мои, вы знаете, в последнее время чересчур напряжены, а нервы - что струны: нельзя натягивать до конца - лопнут. Итак, мир?
осмотрительней в каждом своем действии. Как в трагедии древних, так и в современной трагикомедии, именуемой жизнью, может явиться вдруг deus ex machina - et finis comoediae!1
И deus ex machina, точно, явился нежданно-негаданно в лице почетного попечителя гимназии графа Александра Григорьевича Кушелева-Безбородко.
Примечания
1 Бог из машины - и конец комедии (лат.). В античном театре с помощью машины появлялся на сцене Бог и своим вмешательством приводил пьесу к развязке.