Авенариус В.П.: Гоголь-студент (биографическая повесть)
Глава пятая. Казус Базили - Андрущенко

Глава пятая

КАЗУС БАЗИЛИ - АНДРУЩЕНКО

Мы уже говорили (в первой повести о Гоголе), что преподавание языков в нежинской гимназии шло независимо от разделения воспитанников по классам: последних было девять, тогда как для языков имелось всего шесть отделений, пройти которые до конца не было притом обязательно. Так и в новом учебном году вступительная лекция по латинской словесности у профессора Семена Матвеевича Андрущенко была предназначена не исключительно для студентов первого курса, а и для воспитанников выше и ниже их, которые дошли до пятого отделения латинистов - пиитов. Гоголь и Данилевский добрались только до звания риторов и, собственно, не имели бы права сидеть на этой лекции с товарищами-пиитами. Но так как у риторов в этот час не было другого урока то директор Орлай попросил профессора допустить их также на свою лекцию: чему-нибудь де все-таки научатся.

Как все вообще знатоки той или другой науки, Андрущенко придавал своему предмету также первостепенную важность. Сегодня он взошел на кафедру с особенно торжественной осанкой и, выжидая, пока молодежь разместится по скамьям, постучал по кафедре костлявым пальцем.

- Совсем капельмейстер: оркестру Знак подает, - заметил Гоголь Данилевскому, неторопливо протискиваясь к нему на заднюю скамейку. - Бьюсь об заклад, что нарочитое слово приготовил.

- Quous que tandem, Catilina?1 - прозвучал глубокий баритон профессора, и из-под сдвинутых бровей недовольный взор его на минуту приковался к замешкавшемуся "Катилине" - Гоголю.

Затем, когда все кругом стихло, он заговорил с малороссийским мягким придыханием на "г" и семинарским оканьем, четко отчеканивая слово за словом:

- Благословясь, приступаем. Большинство из присутствующих здесь принято ныне в лоно almae matris - университетской науки и, как избранные сосуды оной, допускается к воспринятию тончайшего нектара римской поэзии Вергилия и Горация, а в свое время и к здоровой, питательной амброзии величайшего оратора всех веков и народов Цицерона. Varietas delectat. Разнообразие забавляет. Но, ео ipso - само собою, вы, государи мои, должны добровольно отрешиться от прежних школярных замашек, наипаче же от всех низменных вожделений невежественной черни. С Горацием каждый из вас отныне может воскликнуть:

Odi profanum vulgus et arceo: Favete linguis...
Темную чернь отвергаю с презреньем:
Внемлите напевам... 2

- Favete lingvis, - донеслось эхом с третьей скамьи, да так неожиданно, что все сидевшие впереди оглянулись.

- Это кто? - вопросил профессор, снова насупясь. - Вы что ли, Яновский?

- Я, Семен Матвеевич, - с самою простодушною миной признался Гоголь. - По вашему же призыву.

- Но вы-то как раз не призваны с другими восклицать так, ибо, как ритор, не доросли до Горация еще. Знаете ли вы, по крайней мере, что означает сие восклицание?

- Favete lingvis?3 Знаю: "Не любо - не слушай" или: "Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами".

- И держались бы сего мудрого правила.

- Да пирога-то с грибами у меня теперь, увы, не имеется.

- Все тот же школяр! - возмутился профессор. - Брали бы пример хоть с Базили: он еще хоть и гимназист, а право, достойнее вас быть студентом.

- Я, Семен Матвеевич, тоже студент, - счел нужным тут подать голос Базили, сидевший на первой скамейке рядом с Божко прямо против кафедры профессора. - Я переведен в седьмой класс.

- Переведены? Из пятого да в седьмой?

- И напрасно, совершенно напрасно! Что за баловство? Когда же вас перевели?

- Летом.

- Но я вас не экзаменовал!

- Это сделал за вашим отсутствием такой же латинист - Иван Семенович, хотя, в сущности, не было в том надобности, - возразил Базили, видимо, начиная волноваться. - Я из вашего предмета и без того уже был зачислен в риторы. По другим же наукам меня экзаменовали сами профессора, и доказательства тому должны быть, Семен Матвеевич, в ваших собственных руках: к вам, как к ученому секретарю конференции, поступают ведь все ведомости наши, и если бы вы только потрудились справиться...

Судя по некоторому замешательству в нахмуренных чертах Андрущенко, ему вдруг припомнилось что-то. Но он коротко остановил говорящего:

- Будет! Терпеть не могу, когда мне этак возражают!..

Темные глаза молодого грека засверкали огнем оскорбленной гордости.

- И я тоже! - невольно вырвалось у него. Но он тут же спохватился: - Виноват, Семен Матвеевич! У нас, греков, горячая кровь, сейчас в голову бросается..

Профессор с вышины кафедры молча оглядел оправдывающегося пронизывающим взором. Но вспышка юноши привела в себя зрелого мужа, и, развернув лежавший перед ним на кафедре общий журнал седьмого класса, он стал водить по строкам ногтем, как бы ища чего-то, а затем сдержанно-глухо промолвил:

- Буде вас перевели в седьмой класс, фамилия ваша значилась бы в журнале. Так?

- Так...

- Фамилии здесь выставлены в алфавитном порядке. На литеру "Азъ" никого не имеется. На литеру же "Буки" показаны только двое: Божко Андрей и Бороздин Яков. Засим следуют уже Гоголь-Яновский, Григоров и так далее. Почему же вашей милости нет тут, позвольте узнать?

На лбу Базили выступили капли холодного пота; вся кровь отлила у него к сердцу, и, бледный, растерянный, он судорожно схватился руками за край парты, как бы боясь упасть.

- Что меня не внесли в журнал, - во всяком случае не моя, а чужая вина... - пробормотал он побелевшими дрожащими губами, и красивые черты его исказились злобою отчаяния. - Я выдержал экзамен - и меня обязаны перевести...

- Га! Вас обязаны перевести? - подхватил Андрущенко, терпение которого также наконец истощилось, и звонко хлопнул ладонью по журналу. - Это еще бабушка надвое сказала! А за ваши неуместные препирательства с профессором не угодно ли вам к печке прогуляться?

- Я не пойду, Семен Матвеевич.

- Что-о-о?

- Я - студент.

- Покамест-то вы еще гимназист. Пожалуйте.

- Иди, брат, ну что тебе значит? Всю будущность себе ведь испортишь, - шепотом урезонивал непокорного сосед своего Божко.

- Не могу, Семен Матвеевич, как хотите... Позвольте уже лучше уйти из класса? Мне нездоровится...

Вид у него, в самом деле, был очень расстроенный и возбужденный.

- Ступайте, - нехотя разрешил профессор и взглянул на часы. - Из-за вас вот, пожалуй, и вступительного слова не окончишь!

"вступительному слову", которое, впрочем, было закончено как раз к звонку, возвестившему первую пятиминутную перемену. Когда теперь воспитанники всех возрастов высыпали в коридор, "казус Базили - Андрущенко" разнесся кругом с быстротой молнии. Дух товарищества пробудился даже в тех, которые мало знали Базили. Все считали себя как бы обиженными в нем, хотя самого Базили не было налицо: он куда-то пропал.

- Нельзя ли немножечко потише, господа! - деликатно увещевал инспектор Моисеев, проталкиваясь сквозь плотную группу студентов, запрудившую коридор.

- Да не спросить ли нам мнения Кирилла Абрамовича? - предложил один из студентов. - Он ведь и мухи не обидит...

- Мухи-то не обидит, - возразил Гоголь, - но зато и не помешает всякой мушкаре кусать нас до крови. Коль к кому уже обращаться, так к Орлаю: муж нарочито мудрый и к убогим зело милостивый.

- Это так. Орлай Орлаич - всем птицам царь. Да вон он, кстати, сам и вместе с Базили.

- Но куда же я пока денусь, Иван Семенович? - со слезами в голосе говорил Базили директору, который вел упирающегося за руку к товарищам. - В седьмой класс меня не хотят пустить, а в шестой... в шестой я и сам теперь не пойду.

Иван Семенович успокоительно обнял его вокруг плеч.

- Patientia, amice4. Сейчас виден аристократик: синяя кровь заговорила.

- Не синяя, а человеческая: я хотя и маленький еще человек, но имею уже гонор. Не сами ли вы мне тогда объявили, что я выдержал по всем предметам?..

- Bene, bene!5 В большую перемену я нарочно созову конференцию, и тогда, полагаю, все уладится ко всеобщему удовольствию.

- На вас вся надежда, Иван Семенович. Бога ради, не выдайте его! - заговорили наперерыв студенты, обступившие гурьбою обоих.

- Разве я когда-либо кого-либо из вас выдал? Но мой единственный голос все же не решающий. Посему до времени вы, Константин Михайлович, потерпите: ступайте себе в "музей", что ли, и займитесь чем-нибудь. А вам, други мои, пора и на лекцию: вон Казимир Варфоломеевич уже вошел в класс.

- Что у вас нынче за базар, господа? - спросил профессор Шаполинский шумно врывающихся в класс студентов.

- Виют витры, виют буйни,
Аж деревья гнутся, -

отвечал Гоголь. - Один из нас заколен, как агнец неповинный.

- Заколен? Надеюсь, только фигурально?

- Фигурально, но не менее смертельно: его не хотят перевести в наш класс, хотя он великолепно сдал экзамен.

- Про кого вы говорите?

- Про Базили. Вы сами же ведь, Казимир Варфоломеевич, слышно, готовили его летом по математике и притом даже даром? За что вам великое от всех нас спасибо...

- О таких вещах умалчивают, мой милый. Так его, стало быть, не переводят? Гм! Странно, очень странно... Но верно ли это? Надо будет узнать еще у Семена Матвеевича, как у секретаря конференции.

- Да он-то ведь и противится! Сейчас вот только говорили об этом с Иваном Семеновичем, просили его заступничества.

- Обещался не выдать. Но и вы, Казимир Варфоломеевич, со своей стороны на конференции замолвите слово доброе. Нельзя же, право, этак ни с того ни с сего губить человека!

- Уж и губить! - усмехнулся Казимир Варфоломеевич, но около губ его легла горькая складка и глаза его озабоченно потупились. - Базили, я знаю, не из тех людей, которые гибнут при первой неудаче. Но молчать я, поверьте мне, не буду!

голосами громче всех выделялся густой бас Шаполинского. Когда же наконец с шумом распахнулась дверь, то первою показалась оттуда грузная фигура его же, Шаполинского, с опущенною долу, но пылающею головой. Молодые люди тотчас заступили ему дорогу.

- Ну что, Казимир Варфоломеевич?

Не взглядывая, словно виноватый перед ними, он в сердцах только рукой отмахнулся.

- Неужели провалили?

- Провалили... - хрипло пропыхтел добряк: от горячего спора не только его в пот вогнало, но и в горле у него, видно, пересохло.

- Все это, друзья мои, вопросы праздные: дело решено безапелляционно!

- Но Иван-то Семенович был, конечно, на вашей стороне?

- Само собой, но мы остались в меньшинстве. Пропустите-ка меня, друзья мои...

Он был до того разогорчен и взволнован, что грешно было его долее задерживать. Но сами студенты на том не успокоились.

- Это черт знает что такое! - восклицал он. - Оставить это так никак нельзя! Не пешки же мы безгласные! Пойти сейчас всем курсом...

- Всем курсом неудобно: похоже на бунт, - возражали более умеренные. - Лучше выбрать депутацию.

- Но кого? Двух первых из нас, против которых начальство ничего уже иметь не может: Божко и Маркова.

- Я не прочь, - сказал Марков.

учащихся, которые хотят быть судьями в собственном деле? Примут ли вообще таких депутатов? Перевершат ли решенное уже раз дело? Я полагаю, что нет.

- Нет, нет!.. Да, да!.. Нет!.. - раздались кругом противоречивые мнения.

Мнение Божко в конце концов, однако, взяло верх, и депутация не состоялась.

Таким образом, Базили был вновь водворен в к своим прежним товарищам-гимназистам в шестой класс. Но со следующего же дня он перестал ходить туда: от острой раны, нанесенной его крайне чувствительному самолюбию, у бедняги разлилась желчь, и его должны были отправить в лазарет.

Примечания

1 "Доколе наконец, Катилина?" (лат.) Начало речи Цицерона "Против Катилины". Гневное восклицание, требующее положить конец беззаконию, несправедливости и т. п.

2

3 Буквально "lingud" - язык.

4 Терпенье, друг! (лат.)

5 Ладно, ладно! (лат.)