Глава одиннадцатая
DEUS EX MACHINA
Название свое "Гимназия высших наук князя Безбородко" нежинская гимназия получила в память скончавшегося еще в 1799 году государственного канцлера, светлейшего князя Александра Андреевича Безбородко. Сам канцлер, умирая бездетным, завещал все свое огромное состояние младшему брату, графу Илье Андреевичу. Последний же, найдя случайно в бумагах покойного записку, в которой выражалось желание о составлении после его смерти определенными взносами неприкосновенного капитала в пользу богоугодных заведений, осуществил благодетельную мысль брата в другой форме - основанием в дорогой им обоим Малороссии не имевшегося еще там "училища, некоторым образом университету соответственного" - гимназии "высших наук"1. Открытие гимназии, однако, по некоторым обстоятельствам затянулось до 1820 года, и основатель ее граф Илья Андреевич так и не дожил до этого радостного для него события, скончавшись еще за пять лет перед тем, в 1815 году. Сыновей после него не осталось, и почетным попечителем вновь открытого заведения был назначен сын второй дочери основателя, двадцатилетний граф Александр Григорьевич Кушелев, который, с высочайшего разрешения, к своей родовой фамилии присоединил прекратившуюся в мужском поколении фамилию Безбородко.
Восемнадцати лет удостоенный степени доктора этико-политических наук Московского университета, молодой граф успел уже затем побывать за границей по дипломатическому поручению, а по возвращении в Петербург пожалованный в камергеры Высочайшего Двора, в сентябре 1820 года прибыл в Нежин, чтобы лично открыть новую гимназию. В последующие три года он аккуратно наезжал туда для присутствования на переходных экзаменах опекаемых им воспитанников. С 1824 же года, когда он был прикомандирован к нашей миссии во Франкфурте-на-Майне и почти безвыездно проживал за границей, ему было уже не до своих нежинцев. Поэтому внезапный приезд его после трехлетнего отсутствия, накануне публичного экзамена, был для всех совершенною неожиданностью.
Остановился граф Александр Григорьевич, как всегда, в своих собственных покоях, занимавших целую половину нижнего этажа лицевого корпуса гимназического здания. В недавнее еще время (летом 1895 года) пишущий настоящие строки имел случай лично заглянуть в эти "графские" покои. Помещения - обширные, потолки - расписные, двери - высокие, белые, с позолотой, стены в первом покое - под розовый мрамор, во втором - густого зеленого колера, с золотыми разводами. Полы - под сплошным ковром. Мебель - позолоченная и обита бледно-розовым шелком. Между окнами - старинные часы с сидящим на них золотым орлом. Все свидетельствует о том комфорте, о той роскоши, которые некогда царили здесь при первом почетном попечителе гимназии и от которых теперь, увы, веет духом запустения, разрушения...
Несмотря на свою молодость, граф Александр Григорьевич, как законченный уже европейский дипломат, вежливый и деликатный, не желал никого застать врасплох и терпеливо выждал, пока директор явился к нему с докладом, что профессора и воспитанники in pleno2 собрались наверху в торжественном зале. Вновь пожалованный графу шейный орден св. Анны под белым расшитым шелками галстуком казался точно также органически связанным со всею его аристократическою особой, как изящная простота его походки и движений, как ласковая улыбка, благозвучный голос, с которыми он приветствовал подчиненных:
- Здравствуйте, господа!
На грянувшее же в ответ громогласное "Здравия желаем вашему сиятельству!" он милостиво преклонил голову и тем же ровным, мягким тоном объяснил, что "ответственный пост при иноземной державе приковывал его к месту, как ни влекли его на родину сердечные сантименты. Ныне же его величество снизошел на его усерднейшую просьбу и взамен дипломатических обязанностей всемилостивейше удостоил его звания члена главного правления училищ"...
Директор, а за ним и весь прочий учебно-воспитательный персонал не преминули поздравить его сиятельство с монаршею милостью. Поблагодарив их, граф продолжал:
- Надо ли говорить, господа, что именно побудило меня ныне поспешить сюда к вам? Мог ли я персонально не присутствовать при первом выпуске воспитанников столь близкого моему сердцу заведения? Вижу я здесь, правда, и несколько новых лиц, но большинство из вас, господа, для меня старые знакомые.
И, говоря так, граф Александр Григорьевич стал обходить выстроенных по чинам педагогов, слегка пожимая каждому руку и равно благосклонно оглядывая как "старых знакомых", так и рекомендуемых ему директором вновь определенных лиц.
- С вами, друзья мои, мы встретимся еще неоднократно на экзаменах, - обратился теперь молодой попечитель к воспитанникам. - Младшие меня, конечно, не знают. Но старшие, надеюсь, засвидетельствуют, что я не так страшен, как кажусь, быть может, с первого взгляда.
- Мы, старики, ваше сиятельство, давно им это уже засвидетельствовали, - раздался тут из группы шестиклассников бойкий голос.
- А! Это вы, Кукольник? - сказал граф и, подойдя к выдвинувшемуся вперед высокому, худощавому юноше, наклонился к нему чтобы прикоснуться губами к его безбородой щеке. - Целую его за всех вас, друзья мои. С ним мы знакомы еще с Петербурга, где покойный батюшка его незабвенный Василий Григорьевич первый посвятил меня privatissime3 в таинства опытной физики, а затем совместно со мною выработал прожект того рассадника просвещения, коего украшением служит ныне его сын. Ведь вы, chei ami4, по-прежнему главенствуете в своем классе?
- Главенствовал бы, если бы не имел себе нового опасного соперника вот в Базили.
- Они, ваше сиятельство, оба настолько преуспевают, - счел нужным заявить со своей стороны Орлай, - что весьма трудно решить, кому из обоих отдать первенство.
- Благородное соревнование всегда достохвально. Пища духовная, nutrimentum spiritus, поддерживает и согласие сердечное - l'entente cordiale. Но я все же рассчитываю, что в российской словесности Кукольника никто с позиции не собьет? Вы, господин профессор, по-прежнему ведь им довольны? - обратился попечитель к профессору "российской словесности" Никольскому.
- Преотменно-с! - поспешил тот подтвердить с глубоким поклоном. - Буде ваше сиятельство дозволите повергнуть при случае на ваше благовоззрение его поэтические и прозаические опыты...
5, - сказал Бюффон.
- Прошу прощения у вашего сиятельства. Этому молодому человеку еще три года до выпуска, публичное же испытание, на коем присутствуют родители и родственники наших питомцев, имеет целью блеснуть перед ними зрелыми лишь плодами нашего, как угодно было вам сейчас выразиться, рассадника просвещения, сиречь выпускным классом. В виду сего мною заданы уже выпускным подобающие темы для публичной диссертации. Не желая до времени утруждать внимание вашего сиятельства подробностями таковых тем, осмелюсь одначе при сей удобной оказии доложить вкратце тот общий метод преподавания словесности, помощью коего я тщусь всеми мерами привить в нашем рассаднике здоровые ростки отечественного слова.
И почтенный Парфений Иванович принялся последовательно, хотя и не особенно кратко, излагать свой метод. Молодой попечитель был не только дипломат, но и джентльмен. В благосклонных чертах его не замечалось ни тени нетерпения, хотя речь профессора, все более увлекавшегося собственным красноречием, обещала протянуться еще долго. Но когда Парфений Иванович после заключительного периода первого отдела своего метода остановился на точке, чтобы перевести дух, граф воспользовался мгновенною паузой, чтобы запрудить неудержимый поток.
- Да, все это чрезвычайно поучительно, - вдумчиво промолвил он. - И мне самому, должен сознаться, открывает совершенно новые горизонты. Но усвоить всю вашу систему, господин профессор, при обилии высказанных вами мыслей, нам, не специалистам, можно только peu a'peu6. Мне надобно теперь на досуге еще передумать сейчас выслушанное. Душевно вам благодарен!
Граф вторично прикоснулся кончиками своих тонких белых пальцев к мясистой, шершавой руке профессора-бурсака и, милостиво кивнув на прощанье воспитанникам: "Итак, до завтра!" - вышел из зала, сопровождаемый до лестницы свитою всего учебного персонала, среди которого один носил теперь голову выше всех - Никольский.
- Ну, Романович, - заметил последний на ходу одному из выпускных, - на вас моя надежда. Диссертации вашей я хотя еще и не видел, но вполне на вас полагаюсь. Не знаю, найду ли еще ноне время ее процензировать.
- Да она у меня еще не готова, - возразил Любич-Романович, - и к завтраму едва ли поспеет...
- Без отговорок! Хоть ночь просидите, а должна поспеть.
Любич-Романович как ошалелый глядел вслед удалявшемуся профессору.
- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день... - пробормотал он и свистнул.
- Да диссертация же у тебя давным-давно написана? - сказал Редкий.
- Мало ли что написана, да в каком духе! Я нарочно до экзамена не хотел показывать ее Парфению Ивановичу. Мог ли я предвидеть, что будет граф? Ну да была не была! Переделывать все равно уже некогда, да и жаль.
И точно, на другой день, на публичном экзамене, когда очередь дошла до Романовича и Никольский испросил для него разрешение у попечителя прочесть свою диссертацию, Романович прочел ее в том самом виде, в каком изготовил.
Недаром ему не было охоты переделывать свой труд. Целым рядом примеров он так наглядно доказывал легкость и благозвучность поэзии новейших поэтов - Жуковского, Батюшкова и Пушкина, в сравнении с тяжеловесными, нередко оскорбляющими слуг стихами "российских классиков" - Ломоносова, Сумарокова и даже Державина, что как молодой попечитель, так и большинство посторонней публики выслушали диссертацию с видимым удовольствием. Но что делалось во время этого чтения с бедным Парфением Ивановичем! Он менялся в лице, отдувался, обтирал фуляром выступившие у него на лбу крупные капли пота, но прервать молодого чтеца все же не решался.
- Превосходно! - похвалил граф Александр Григорьевич, когда последний умолк. - Но благодарить надо прежде всего, конечно, вас, господин профессор, потому что главная заслуга все-таки ваша.
- Осмелюсь доложить вашему сиятельству, - заговорил он, оправляясь. - Сочинение сие в основе своей хотя и противоречит коренным началам эстетики, но как выразился наш неподдельный стихотвор Сумароков:
Трудолюбивая пчела себе берет
Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед,
И, посещающа благоуханну розу,
Прелесть стихов "неподдельного стихотвора" что-то не пленила молодого попечителя. Он слегка даже поморщился и возразил холоднее обыкновенного:
- Со своей стороны я в этой прекрасной диссертации не вижу никакого парадокса и полагаю, что и вы, господин профессор, присудите молодому человеку высший бал?
- Как угодно будет вашему сиятельству... - смутившись, покорился Парфений Иванович.
- О! Он у нас первый латинист, - отвечал Ор-лай. - Завтрашний день ваше сиятельство изволите в том сами убедиться.
- А нельзя ли нам убедиться в том сегодня же, сию минуту?
- Сегодня, ваше сиятельство, нам предстоит еще переспросить многих по российской словесности...
- А для какой радости? - заметил граф, конфиденциально понижая голос. - Приватными репетициями каждый профессор и без того, я полагаю, определил с достодолжною точностью познания каждого воспитанника по своей части. Супсонировать добросовестность господ профессоров я отнюдь не считаю себя вправе. Публичный же экзамен должен, так сказать, пустить только пыль в глаза посторонней публике и мне, попечителю, - с тонкой улыбкой добавил граф. - Это раз. А потом, у меня, сказать между нами, терпения, пожалуй, все-таки не достанет просидеть этак несколько дней подряд, слушая целые курсы давно знакомых мне наук. Поэтому я просил бы вас, достоуважаемый Иван Семенович, в виде личного для меня одолжения, сократить сию пытку и мне, и другим.
"пытка" была сокращена с полутора недель до трех дней.
В латинской словесности Любич-Романович действительно отличился: на задаваемые ему как профессором, так и директором, классиком по-латыни, вопросы он отвечал точно так же свободно на языке древних римлян и, прочтя вслух открытую попечителем наугад страницу истории Тацита, без запинки пересказал прочтенное по-латыни же своими словами.
На экзамене всеобщей истории особенно поразил графа Александра Григорьевича необыкновенными познаниями Редкий, причем на выраженное графом удивление, что неужели у нас на русском языке имеется столь подробное руководство, профессор Моисеев объяснил, что предписанное руководство - то же, что и в других заведениях - Кайданова, и что самому себе он, Моисеев, может приписать разве одну заслугу - умение возбудить в студентах интерес к предмету. По собственной охоте они изучали крестовые походы по Мишо, тридцатилетнюю войну - по Шиллеру, которую общими силами почти всю перевели на русский язык, как перевели и целый том истории Ролле-на-Кремье.
- Честь и слава! - одобрил попечитель. - Но меня, признаться, в истории древних народов интересовали всегда не столь внешние, политические события, сколько гражданский строй, семейный быт...
- В этом отношении я на моих лекциях следовал именно взгляду вашего сиятельства, - подхватил молодой инспектор Белоусов. - Предмет мой, римское право, воспитанники изучают в подлиннике, по юстиниановым конституциям, которым комментариями служат мои словесные объяснения о римском общественном и семейном быте.
умеет ли она летать. Засим, я полагаю, как по римскому праву, так и по остальным предметам мы можем ограничиться немногими общими вопросами. Не так ли, господа?
Дипломат-попечитель, по неизменной своей вежливости, как бы советовался, но на деле выражал свою тайную волю, а воля попечителя была законом. Дальнейшие экзамены гнали, как говорится, на почтовых, и впечатление по всем предметам было мимолетное, но одинаково благоприятное. Несколько долее сам граф остановился лишь на французской словесности и в самых изысканных выражениях высказал профессору Ландражену свою особенную признательность.
Впечатлительный молодой француз был окончательно очарован и искренне восторгался:
- Европеец до кончиков ногтей! Аристократ, как алмаз, чистейшей воды! И выговор-то какой - настоящий парижский! Это счастливейший день моей жизни!
Примечания
1
2 В полном составе (лат.).
3 Самым частным образом (лат.).
4 Дорогой друг (фр.).
5
6