Авенариус В.П.: Гоголь-студент (биографическая повесть)
Глава седьмая. Библиотекарь и альманашник

Глава седьмая

БИБЛИОТЕКАРЬ И АЛЬМАНАШНИК

Для Гоголя наступило горячее время. Первым делом по обязанности библиотекаря он должен был собрать с товарищей по добровольной подписке необходимый фонд для выписки книг и журналов и распорядиться самою выпискою их из столичных книжных магазинов и редакций. Но еще до этого ему и Кукольнику пришлось выслушать серьезное поучение от директора, не сейчас склонившегося на их просьбу.

- Я напоминаю вам драгоценные слова древнего, но вечно юного философа Сенеки, - говорил Орлай. - "Обильные кушанья не питают желудка, а засоряют". Так и книги в большом количестве только обременяют мозг, не принося пользы.

- А в писании, ваше превосходительство, сказано, - возразил Гоголь, - "Красота воину оружие, а кораблю ветрила. Тако праведнику почитание книжное. От книг же в печали утешение и узда воздержанию".

- Верно. Но кто отвечает за ваш здравый выбор? Лучше, други мои, перечитывать одного хорошего автора по два, по три раза, чем глотать без разбора всякую дрянь и нажить, так сказать, катар ума и сердца.

- А для чего же у нас такой превосходный доктор по части ума и сердца?

- Кто такой?

- Да вы же сами, Иван Семенович. Вы предпишете нам здоровую диету. Но будьте милостивы, не слишком строгую!

- Умеренная диета, точно, полезнее слишком строгой, - улыбнулся в ответ Орлай. - Но при вашей рассеянности и неряшливости, Николай Васильевич, библиотека у вас, боюсь я, будет скоро представлять полный хаос.

- О, напротив! Вот увидите, какой я заведу в ней идеальный порядок.

"Идеального" порядка он хотя и не достиг, но для неряхи он действительно принялся за свои новые обязанности с редкою педантичностью. По мере того как приходили выписанные из Москвы и Петербурга книги и журналы, он расставлял их аккуратно по полкам книжного шкафа в отведенной для студенческой библиотеки комнате и ключ от шкафа носил всегда при себе. Выдавая же книги, не разрешал читателям уносить их с собой, а сажал каждого в той же комнате на определенный стул, с которого тот не смел сходить до возвращения книги. Кроме того, чтобы книги не страдали от частого перелистывания, он придумал меру совсем своеобразную, хотя и не очень-то практическую.

Приходит, бывало, товарищ и просит дать ему такой-то номер такого-то журнала. Гоголь молча тычет указательным перстом на свободный стул, направляется к шкафу, отпирает его и достает желаемый номер. Но, не вручая еще его читателю, требует, чтобы тот показал ему обе "лапы".

Читатель недоумевает:

- На что тебе?

- Покажи!

- Ну, на, любуйся.

- Э-э! - говорит библиотекарь. - Поди-ка, друже милый, умойся.

- Буду я для тебя лишний раз мыться!

- Ну, так не взыщи: наденем тебе наконечники. Со дна того же шкафа появляется полная коробка бумажных наперстков.

- Что за глупости? - говорит товарищ.

- По-твоему - глупости, а по-моему - умнейшее изобретение девятнадцатого века, на которое я возьму еще привилегию. Без оконечников, так и знай, тебе все равно не видать моих книг, как ушей своих. Ну, что же?

Смеется тот, но, нечего делать - подставляет пальцы. Усевшись же на указанное место, украдкой снимает опять неудобные наперстки. Вскоре и сам библиотекарь, не без сердечного сокрушения, должен был убедиться в неудобоприменимости прекрасной в теории идеи.

при постоянных школьных занятиях выполнить одному в двухнедельный срок было очень трудно, и после некоторых колебаний он решился взять себе негласного сотрудника. Выбор его пал на Базили, который все еще не выходил из лазарета. Гоголь спустился в лазарет. В полутемном коридоре он столкнулся с лазаретным фельдшером Евлампием.

- Здорово, Гусь! Есть кто у Базили?

- У Константина Михайловича? Есть, - был ответ. - И почетные гости, меня вот в город за угощеньем отрядили.

- Какие гости?

- А господин Редкин и господин Тарновский.

- Пострел бы их побрал! Нечего делать, завтра заглянем.

На другой день он был счастливее: Базили оказался один.

- Константину-эфенди наше нижайшее! - приветствовал его Гоголь, по турецкому обычаю прикладывая руку к губам и лбу. - Кефенезеим-эфендим!

- Алейкюм селам! - отвечал Константин-"эфенди" со слабою улыбкой. - Не забыл, вишь?

- Еще бы забыть! Ну, как кейфует эфенди? Как время коротает?

- И не спрашивай! Скука смертная!

- А я вот к тебе, душа моя, с предложением разогнать твою скуку.

- Очень тебе благодарен. В чем дело?

- Дело вот какое. Ты слышал уже, конечно, что Возвышенный услаждал нас в эрмитаже своей новой поэмой?

- Слышал и очень жалею, что не мог быть при этом.

- Много, брат, потерял, чрезвычайно много! Фу ты, как пишет этот человек! Господи Боже мой! Отчего я не умею так писать?

- Тебя не разберешь, Яновский, смеешься ты над ним или в самом деле завидуешь?

- Разумеется, завидую! Еще бы не завидовать? Этакий небывалый, дьявольский талант! На следующий раз, впрочем, позабавить публику поручено мне.

- А! И у тебя уже кое-что приготовлено?

- Только назревает. Для разнообразия хочу угостить чем-нибудь попикантнее.

- Вроде винегрета?

- Вот-вот. Сейчас видна умная башка: сразу догадался. Я готовлю целый альманах. Перец да горчица - стишки да анекдоты у меня найдутся. Недостает только чего-нибудь посолиднее - сочного филе. Так вот о таком-то филе я тебе, эфенди, челом бью!

- Да я-то откуда его тебе добуду?

- А с твоей константинопольской бойни: опиши зверства турок, как Бог на душу положит, чего сочнее? А времени у тебя тут, в лазарете, слава Богу, ровно двадцать четыре часа в сутки.

Лицо альманашника вытянулось и омрачилось.

- Уж не Редкину ли и Тарновскому?

- Именно.

- Так ведь и чуял! Злодеи! Грабители! Кусок прямо изо рта вырывают!

- Нет, у них задумано нечто другое, более серьезное.

- Что же такое?

- А сокращенный курс всеобщей истории по иностранным источникам. Двоим выполнить такой капитальный труд, разумеется, не по силам. Одной римской истории Роллена и Кревье придется одолеть не более не менее, как шестнадцать томов. Всеобщей истории английского ученого общества несколько квартантов... На мой пай выпали египтяне, ассирияне, персы и греки.

- Удовольствие тоже, признаюсь!

- Как, брат, кому. Мне это занятие улыбается лучше иного романа. Нестор тоже изъявил уже согласие.

- Ну, понятно, ему-то как не быть тут! Ах безбожники! Ах разбойники! Чтоб вам ни на сем, ни на том свете ни одного романа не токмо не прочесть, но не понюхать!

- Да мы-то с Редкиным и так уже не падки на эти лакомства. Но будто у тебя, Яновский, и без меня не найдется сотрудников? Хоть бы закадычные друзья твои Данилевский и Прокопович.

Гоголь безнадежно рукой махнул.

- Данилевский, правда, больше мечтает о военной службе, - согласился Базили. - Но Прокопович пишет очень порядочные классные сочинения...

- Его я имею в виду как последнюю соломинку, - сказал Гоголь. - К тебе же, душенька, обращаюсь как к солидному бревну.

- Спасибо, одолжил!

- Да ведь на краеугольном бревне целый дом держится. Так что же, милушка, лапушка? Ну что тебе значит - дать хоть небольшую этакую статейку? Ведь тема, я говорю, богатейшая, а перо у тебя пребойкое: окунул - и готово.

- Уж, право, не знаю... Я вообще не в таком настроении...

- Так я тебя настрою. Почесать тебе пятки? Хохлы наши это очень уважают.

- Нет, нет, сделай милость, оставь! Я ведь не хохол...

- Так расцеловать тебя? Могу.

И, взяв в руки голову топорщившегося, Гоголь расцеловал его.

- Теперь мы с тобой побратались и договор наш запечатали. Никаких уже отговорок!

- Запечатали, это верно, - вздохнул Базили. - А еще говорят, что мы, греки, хитрый народ. Куда уж нам против вас, хохлов!

и журналы в то время еще не прибыли. Сотрудник сдержал свое слово и доставил свою статейку. Сам альманашник заготовил остальное. Но переписка набело требовала также немало времени и была окончена только к вечеру накануне чтения. Обложка же не была дорисована. Ради нее приходилось пожертвовать ночным покоем.

Выждав несколько минут после полуночного дозора инспектора, Гоголь тихохонько приподнялся с постели. Лампы были потушены, но, благодаря полнолунию, в спальне было достаточно светло, чтобы одеться, не нарушая сна окружающих, а затем найти и выход в коридор. У самой двери, однако, Гоголь чуть не споткнулся на чей-то сапог и, сам испугавшись произведенного шороха, поскорее проскользнул в дверь.

Так он не заметил, что тотчас же на ближайшей к двери кровати присела чья-то белая тень, натянула носки, накинула одеяло и также шмыгнула в коридор.

Сам Гоголь тем временем в библиотечной комнате зажег уже свечу и разложил перед собою на столе свой альманах и все рисовальные принадлежности. Растирая на блюдечке краски, он, как истый художник, критически любовался своей работой: то отдалял ее от глаз, то приближал к ним, то сжимал, то выпячивал губы и наклонял голову то направо, то налево. Работа в самом деле была мастерская: по светло-палевому фону обертки было разлито лучистое сияние готового выглянуть из-за горизонта солнца, среди сияния чернела большими печатными литерами надпись - "СЕВЕРНАЯ ЗАРЯ".

Внизу же не менее искусно, но мельче, было выведено:

"Редактор и издатель Н. Гоголь-Яновский".

- Этакая роскошь, черт возьми! - сам себя похвалил вполголоса художник. - Шедевр!

- Шедевр! - раздалось за его спиной восторженное эхо. - Именно что так.

Гоголь вздрогнул, живо накрыл рукавом свой рисунок и сердито обернулся: над ним стоял, задрапировавшись в свою ночную тогу, остзейский патриций Риттер.

- Прости, Яновский, - начал, запинаясь, оправдываться барончик. - Но я думал, что ты лунатик...

- Думают одни индейские петухи да умные люди, - проворчал Гоголь. - А ты просто хотел поглядеть из пустого любопытства.

- Ах нет. Я сам тоже, видишь ли, собрал букет своих стихов, и ты поймешь, милый мой...

- Понимаю, немилый мой. Охота смертная, да участь горькая. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Ну, а теперь проваливай: мне надо еще до утра окончить. Только, чур, - никому ни единого слова.

- Само собою. Но дай чуточку еще полюбоваться-то! Он просил так умильно, что художник не устоял и раскрыл опять свой рисунок.

- Ну, на, гляди. Тут кругом, видишь ли, будут еще арабески. Вопрос только - в каком стиле, в готическом, византийском или романском?

- О, у тебя все выйдет великолепно. Ведь вот и заглавие-то какое выбрал: "Северная Заря"! А я день и ночь голову ломаю - думаю-не придумаю, как назвать свой сборник: "Парнасские розы", "Парнасские ландыши" или "Парнасские фиалки"? Для цветов поэзии хотелось бы что-нибудь поароматней...

- Поароматней? - переспросил Гоголь, и будь Риттер менее прост, он уловил бы в голосе его предательскую ноту. - Так и быть, придумаю тебе.

- Ах, пожалуйста, удружи!

- А ты когда намерен поднести свой букетец?

- Да хотел было тоже завтра. Все у меня уже переписано. Но без такой заглавной картинки, вижу теперь, совсем не то. Сам я рисовать не умею. Просить же тебя не смею...

- Поэт, как есть поэт. Стихами заговорил! Ну что ж, для милого дружка и сережка из ушка. Хоть все утро просижу, а нарисую тебе и виньетку, только под одним, брат, уговором: не подглядывать!

- Нет, нет, даю слово!

- Честное слово остзейского Фонтика?

1...

- Иду, mein Lieber, иду!

Примечания

1 ... мой дорогой, будьте здоровы... (нем.)