Глава седьмая
БИБЛИОТЕКАРЬ И АЛЬМАНАШНИК
Для Гоголя наступило горячее время. Первым делом по обязанности библиотекаря он должен был собрать с товарищей по добровольной подписке необходимый фонд для выписки книг и журналов и распорядиться самою выпискою их из столичных книжных магазинов и редакций. Но еще до этого ему и Кукольнику пришлось выслушать серьезное поучение от директора, не сейчас склонившегося на их просьбу.
- Я напоминаю вам драгоценные слова древнего, но вечно юного философа Сенеки, - говорил Орлай. - "Обильные кушанья не питают желудка, а засоряют". Так и книги в большом количестве только обременяют мозг, не принося пользы.
- А в писании, ваше превосходительство, сказано, - возразил Гоголь, - "Красота воину оружие, а кораблю ветрила. Тако праведнику почитание книжное. От книг же в печали утешение и узда воздержанию".
- Верно. Но кто отвечает за ваш здравый выбор? Лучше, други мои, перечитывать одного хорошего автора по два, по три раза, чем глотать без разбора всякую дрянь и нажить, так сказать, катар ума и сердца.
- А для чего же у нас такой превосходный доктор по части ума и сердца?
- Кто такой?
- Да вы же сами, Иван Семенович. Вы предпишете нам здоровую диету. Но будьте милостивы, не слишком строгую!
- Умеренная диета, точно, полезнее слишком строгой, - улыбнулся в ответ Орлай. - Но при вашей рассеянности и неряшливости, Николай Васильевич, библиотека у вас, боюсь я, будет скоро представлять полный хаос.
- О, напротив! Вот увидите, какой я заведу в ней идеальный порядок.
"Идеального" порядка он хотя и не достиг, но для неряхи он действительно принялся за свои новые обязанности с редкою педантичностью. По мере того как приходили выписанные из Москвы и Петербурга книги и журналы, он расставлял их аккуратно по полкам книжного шкафа в отведенной для студенческой библиотеки комнате и ключ от шкафа носил всегда при себе. Выдавая же книги, не разрешал читателям уносить их с собой, а сажал каждого в той же комнате на определенный стул, с которого тот не смел сходить до возвращения книги. Кроме того, чтобы книги не страдали от частого перелистывания, он придумал меру совсем своеобразную, хотя и не очень-то практическую.
Приходит, бывало, товарищ и просит дать ему такой-то номер такого-то журнала. Гоголь молча тычет указательным перстом на свободный стул, направляется к шкафу, отпирает его и достает желаемый номер. Но, не вручая еще его читателю, требует, чтобы тот показал ему обе "лапы".
Читатель недоумевает:
- На что тебе?
- Покажи!
- Ну, на, любуйся.
- Э-э! - говорит библиотекарь. - Поди-ка, друже милый, умойся.
- Буду я для тебя лишний раз мыться!
- Ну, так не взыщи: наденем тебе наконечники. Со дна того же шкафа появляется полная коробка бумажных наперстков.
- Что за глупости? - говорит товарищ.
- По-твоему - глупости, а по-моему - умнейшее изобретение девятнадцатого века, на которое я возьму еще привилегию. Без оконечников, так и знай, тебе все равно не видать моих книг, как ушей своих. Ну, что же?
Смеется тот, но, нечего делать - подставляет пальцы. Усевшись же на указанное место, украдкой снимает опять неудобные наперстки. Вскоре и сам библиотекарь, не без сердечного сокрушения, должен был убедиться в неудобоприменимости прекрасной в теории идеи.
при постоянных школьных занятиях выполнить одному в двухнедельный срок было очень трудно, и после некоторых колебаний он решился взять себе негласного сотрудника. Выбор его пал на Базили, который все еще не выходил из лазарета. Гоголь спустился в лазарет. В полутемном коридоре он столкнулся с лазаретным фельдшером Евлампием.
- Здорово, Гусь! Есть кто у Базили?
- У Константина Михайловича? Есть, - был ответ. - И почетные гости, меня вот в город за угощеньем отрядили.
- Какие гости?
- А господин Редкин и господин Тарновский.
- Пострел бы их побрал! Нечего делать, завтра заглянем.
На другой день он был счастливее: Базили оказался один.
- Константину-эфенди наше нижайшее! - приветствовал его Гоголь, по турецкому обычаю прикладывая руку к губам и лбу. - Кефенезеим-эфендим!
- Алейкюм селам! - отвечал Константин-"эфенди" со слабою улыбкой. - Не забыл, вишь?
- Еще бы забыть! Ну, как кейфует эфенди? Как время коротает?
- И не спрашивай! Скука смертная!
- А я вот к тебе, душа моя, с предложением разогнать твою скуку.
- Очень тебе благодарен. В чем дело?
- Дело вот какое. Ты слышал уже, конечно, что Возвышенный услаждал нас в эрмитаже своей новой поэмой?
- Слышал и очень жалею, что не мог быть при этом.
- Много, брат, потерял, чрезвычайно много! Фу ты, как пишет этот человек! Господи Боже мой! Отчего я не умею так писать?
- Тебя не разберешь, Яновский, смеешься ты над ним или в самом деле завидуешь?
- Разумеется, завидую! Еще бы не завидовать? Этакий небывалый, дьявольский талант! На следующий раз, впрочем, позабавить публику поручено мне.
- А! И у тебя уже кое-что приготовлено?
- Только назревает. Для разнообразия хочу угостить чем-нибудь попикантнее.
- Вроде винегрета?
- Вот-вот. Сейчас видна умная башка: сразу догадался. Я готовлю целый альманах. Перец да горчица - стишки да анекдоты у меня найдутся. Недостает только чего-нибудь посолиднее - сочного филе. Так вот о таком-то филе я тебе, эфенди, челом бью!
- Да я-то откуда его тебе добуду?
- А с твоей константинопольской бойни: опиши зверства турок, как Бог на душу положит, чего сочнее? А времени у тебя тут, в лазарете, слава Богу, ровно двадцать четыре часа в сутки.
Лицо альманашника вытянулось и омрачилось.
- Уж не Редкину ли и Тарновскому?
- Именно.
- Так ведь и чуял! Злодеи! Грабители! Кусок прямо изо рта вырывают!
- Нет, у них задумано нечто другое, более серьезное.
- Что же такое?
- А сокращенный курс всеобщей истории по иностранным источникам. Двоим выполнить такой капитальный труд, разумеется, не по силам. Одной римской истории Роллена и Кревье придется одолеть не более не менее, как шестнадцать томов. Всеобщей истории английского ученого общества несколько квартантов... На мой пай выпали египтяне, ассирияне, персы и греки.
- Удовольствие тоже, признаюсь!
- Как, брат, кому. Мне это занятие улыбается лучше иного романа. Нестор тоже изъявил уже согласие.
- Ну, понятно, ему-то как не быть тут! Ах безбожники! Ах разбойники! Чтоб вам ни на сем, ни на том свете ни одного романа не токмо не прочесть, но не понюхать!
- Да мы-то с Редкиным и так уже не падки на эти лакомства. Но будто у тебя, Яновский, и без меня не найдется сотрудников? Хоть бы закадычные друзья твои Данилевский и Прокопович.
Гоголь безнадежно рукой махнул.
- Данилевский, правда, больше мечтает о военной службе, - согласился Базили. - Но Прокопович пишет очень порядочные классные сочинения...
- Его я имею в виду как последнюю соломинку, - сказал Гоголь. - К тебе же, душенька, обращаюсь как к солидному бревну.
- Спасибо, одолжил!
- Да ведь на краеугольном бревне целый дом держится. Так что же, милушка, лапушка? Ну что тебе значит - дать хоть небольшую этакую статейку? Ведь тема, я говорю, богатейшая, а перо у тебя пребойкое: окунул - и готово.
- Уж, право, не знаю... Я вообще не в таком настроении...
- Так я тебя настрою. Почесать тебе пятки? Хохлы наши это очень уважают.
- Нет, нет, сделай милость, оставь! Я ведь не хохол...
- Так расцеловать тебя? Могу.
И, взяв в руки голову топорщившегося, Гоголь расцеловал его.
- Теперь мы с тобой побратались и договор наш запечатали. Никаких уже отговорок!
- Запечатали, это верно, - вздохнул Базили. - А еще говорят, что мы, греки, хитрый народ. Куда уж нам против вас, хохлов!
и журналы в то время еще не прибыли. Сотрудник сдержал свое слово и доставил свою статейку. Сам альманашник заготовил остальное. Но переписка набело требовала также немало времени и была окончена только к вечеру накануне чтения. Обложка же не была дорисована. Ради нее приходилось пожертвовать ночным покоем.
Выждав несколько минут после полуночного дозора инспектора, Гоголь тихохонько приподнялся с постели. Лампы были потушены, но, благодаря полнолунию, в спальне было достаточно светло, чтобы одеться, не нарушая сна окружающих, а затем найти и выход в коридор. У самой двери, однако, Гоголь чуть не споткнулся на чей-то сапог и, сам испугавшись произведенного шороха, поскорее проскользнул в дверь.
Так он не заметил, что тотчас же на ближайшей к двери кровати присела чья-то белая тень, натянула носки, накинула одеяло и также шмыгнула в коридор.
Сам Гоголь тем временем в библиотечной комнате зажег уже свечу и разложил перед собою на столе свой альманах и все рисовальные принадлежности. Растирая на блюдечке краски, он, как истый художник, критически любовался своей работой: то отдалял ее от глаз, то приближал к ним, то сжимал, то выпячивал губы и наклонял голову то направо, то налево. Работа в самом деле была мастерская: по светло-палевому фону обертки было разлито лучистое сияние готового выглянуть из-за горизонта солнца, среди сияния чернела большими печатными литерами надпись - "СЕВЕРНАЯ ЗАРЯ".
Внизу же не менее искусно, но мельче, было выведено:
"Редактор и издатель Н. Гоголь-Яновский".
- Этакая роскошь, черт возьми! - сам себя похвалил вполголоса художник. - Шедевр!
- Шедевр! - раздалось за его спиной восторженное эхо. - Именно что так.
Гоголь вздрогнул, живо накрыл рукавом свой рисунок и сердито обернулся: над ним стоял, задрапировавшись в свою ночную тогу, остзейский патриций Риттер.
- Прости, Яновский, - начал, запинаясь, оправдываться барончик. - Но я думал, что ты лунатик...
- Думают одни индейские петухи да умные люди, - проворчал Гоголь. - А ты просто хотел поглядеть из пустого любопытства.
- Ах нет. Я сам тоже, видишь ли, собрал букет своих стихов, и ты поймешь, милый мой...
- Понимаю, немилый мой. Охота смертная, да участь горькая. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Ну, а теперь проваливай: мне надо еще до утра окончить. Только, чур, - никому ни единого слова.
- Само собою. Но дай чуточку еще полюбоваться-то! Он просил так умильно, что художник не устоял и раскрыл опять свой рисунок.
- Ну, на, гляди. Тут кругом, видишь ли, будут еще арабески. Вопрос только - в каком стиле, в готическом, византийском или романском?
- О, у тебя все выйдет великолепно. Ведь вот и заглавие-то какое выбрал: "Северная Заря"! А я день и ночь голову ломаю - думаю-не придумаю, как назвать свой сборник: "Парнасские розы", "Парнасские ландыши" или "Парнасские фиалки"? Для цветов поэзии хотелось бы что-нибудь поароматней...
- Поароматней? - переспросил Гоголь, и будь Риттер менее прост, он уловил бы в голосе его предательскую ноту. - Так и быть, придумаю тебе.
- Ах, пожалуйста, удружи!
- А ты когда намерен поднести свой букетец?
- Да хотел было тоже завтра. Все у меня уже переписано. Но без такой заглавной картинки, вижу теперь, совсем не то. Сам я рисовать не умею. Просить же тебя не смею...
- Поэт, как есть поэт. Стихами заговорил! Ну что ж, для милого дружка и сережка из ушка. Хоть все утро просижу, а нарисую тебе и виньетку, только под одним, брат, уговором: не подглядывать!
- Нет, нет, даю слово!
- Честное слово остзейского Фонтика?
1...
- Иду, mein Lieber, иду!
Примечания
1 ... мой дорогой, будьте здоровы... (нем.)