Авенариус В.П.: Гоголь-гимназист (биографическая повесть)
Глава двенадцатая. Генеральная репетиция "Простака"

Глава двенадцатая

ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ "ПРОСТАКА"

Накануне Ольгина дня, десятого июля, Гоголи - отец с сыном - двинулись в своей родовой желтой коляске в Кибинцы на предстоящий семейный праздник Дмитрия Прокофьевича Трощинского. Была у них еще третья спутница, но не Марья Ивановна, чуждавшаяся большого общества, а близкая соседка их, Александра Федоровна Тимченко, барышня лет двадцати двух - двадцати трех. Крайне застенчивый с другими барышнями, Никоша обходился с Александрой Федоровной без всякого стеснения и шутя называл ее "сестрицей", потому что знал ее еще с малолетства, когда она долгое время провела у них в Васильевке. Александра Федоровна, простая, скромная провинциалка, при чужих также стушевывалась. С близкими же людьми ее веселый нрав выступал наружу. Так она охотно смеялась над всякими пустяками, охотно переряжалась на святках - даже в мужское платье, и однажды, одевшись евреем, чрезвычайно типично изобразила и речью, и ухватками, как Ицка пьет водку. Подражательная способность ее подала мысль Василию Афанасьевичу - завербовать талантливую барышню для своего любительского спектакля, в котором для себя предназначил главную мужскую роль, а для нее - главную женскую. Сама Александра Федоровна, не будучи вхожа в дом "кибинцского царька" как (титуловался теперь бывший министр юстиции в целом околотке), втайне, однако, давно жаждала хоть раз-то заглянуть в его "царские чертоги", увидеть во всем блеске собирающуюся там местную знать. Поэтому Василию Афанасьевичу не стоило особенного труда склонить ее принять участие в спектакле.

- За роль-то свою я не боюсь, признавалась она своим двум спутникам, - притом мы с вами, Василий Афанасьевич, столько раз прошли уже пьесу, а ведь в театральном костюме, вперед знаю, я буду чувствовать себя гораздо развязнее, точно я - не я, а совсем другая, но все-таки как-то жутко, невольно сердце сжимается, когда попадешь в первый раз в жизни в самые сливки общества...

- Не просто в сливки, а в сметану, - подхватил Никоша, - потому что "кибицский царек" чем не сметанный?

- Благодетеля своего, Никоша, сделай милость, не порочь, - серьезно внушил сыну Василий Афанасьевич. - Во-первых, это и неблагодарно: по его только могучему представительству ты освобожден в гимназии от учебной платы по тысяче двести рублей в год - легко сказать! А во-вторых, что мы с тобой, скажи, перед ним, сановным царедворцем? Песчинки малые!

- Вы-то сами не песчинка, - позволила себе возразить Александра Федоровна, - вы были, кажется, когда-то даже его личным секретарем?

- Был; да что секретарь этакого государственного деятеля? Бледная тень его. И мне, привыкшему здесь, в деревне, с младых ногтей к воле, было, признаться, все же отрадней оставаться самим собой, хоть и малым человеком, чем креатурой, ласкателем мужа, хотя бы и нарочито цесарского. Затем-то, при всем моем высокопочитании к его высокопревосходительству, я в скором времени уволился от секретарства.

- Вот, видите ли! А теперь он опять в вас нуждается: вы - его правая рука при всех домашних торжествах.

- И за честь почитаю! Другого подобного ему замечательного человека во всей нашей Украине с фонарем поискать. Муж разума глубокого и куда как искусный в гражданских вещах, сам пробивший ce6e дорогу до первых шаржей. Дворянство свое Трощинские хоть и доводят до шестнадцатого века, но, подвергшись разным превратностям, долго обретались не в авантаже. У родителей нашего Дмитрия Прокофьевича имелась только маленькая благоприобретенная землица, часть нынешних Яресок.

- Так детство свое Дмитрий Прокофьевич провел, значит, в Яресках?

- Да, вместе с тремя старшими братьями, пока его не отдали в киевскую семинарию, а затем и в академию, откуда он был выпущен с отличием. Счастливая звезда стояла над ним; то было время первой Турецкой войны при Великой Екатерине, и судьба закинула его в наш полковой штаб в Яссах. Здесь он скоро выдвинулся среди других гражданских чинов штаба, и генерал-аншеф князь Николай Васильевич Репнин, полномочный посол наш в Константинополе, сразу его отличил, полюбил и взял к себе в правители канцелярии. С этой ступени Дмитрий Прокофьевич зашагал все выше да выше - до министра уделов, а потом и юстиции. Когда же он, меж двух министерских постов, отдыхал здесь, в Кибинцах, на заслуженных лаврах, полтавское дворянство избрало его в губернские маршалы. С почетом пришли сами собой и земные блага.

- То-то он так роскошно, говорят, устроился в своих чертогах.

- Не столько роскошно, сколько с толком и со вкусом: завел себе громадную библиотеку, множество драгоценных картин знаменитых мастеров, всякого рода коллекции - оружия, монет и медалей, разные редкости, как, например, подлинные фарфоровые часы, подсвечники и бюро злополучной королевы Марии-Антуанетты... Как был он весь свой век покровителем окружающих, заслужил прозвание "бича справедливости и защитника бедных", так под старость сделался покровителем искусств, новым Периклом в миргородских Афинах.

- Этакий ведь счастливец!

- Счастливец? - со вздохом повторил Василий Афанасьевич и, понизив голос, чтобы кучер и слуга на козлах не расслышали, прибавил: - А все-таки, между нами сказать, я, безвестный и небогатый человек, не поменялся бы с этим счастливцем!

- Отчего же нет?

- Оттого, что он одинок как перст: ни жены, ни детей. Есть у него, правда, племянник, Андрей Андреевич, тоже генерал и прекрасный человек, а все только сын брата, не свое родное детище! И все радости земные ему не в радость. Одной ногой к тому же в гробу стоит: не для себя бы уж жить - для своих; а своих-то и нет... Бедный богач! Несчастный счастливец!

В таких разговорах наши путники незаметно добрались до цели своего путешествия. Уже смеркалось, но из-за пышной зелени раскидистых дубов, лип и грабов, окружавших "кибинцские чертоги" (двухэтажное и деревянное, но очень видное здание), приветливо мелькали им многочисленные огни, заманчиво доносились стройные звуки домашнего оркестра.

- Вечная сутолока, вечный праздник! - заметил Василий Афанасьевич. - Гостей и теперь уже, поди, не обобраться.

И точно: когда коляска их вкатилась в обширный двор усадьбы, отовсюду обставленный флигелями и службами, под большим навесом в глубине двора можно было заметить несколько пыльных дорожных экипажей - карет-рыдванов, дормезов.

"Своим" он называл флигелек, в котором для него с семейством раз навсегда были отведены три горницы.

- А мне, Василий Афанасьевич, как же быть-то? - спросила Александра Федоровна вдруг упавшим голосом. - Меня здесь ведь не ждут... Я готова, право, вернуться домой...

Буку-сына он не счел нужным брать теперь с собой к хозяевам, и тот от нечего делать, в ожидании, что ему принесут стакан чая, взял с полки какую-то книжку. Но не прочел он и десяти страниц, как услышал торопливые шаги возвращающегося отца.

- Ну, сынку, идем-ка, - объявил Василий Афанасьевич. - Обжора этот, Павел Степанович, прислал записку, что объелся огурцов с медом...

- И вы отдаете мне его роль? - подхватил Никоша, вскакивая с места.

- Ни! К завтрашнему дню он надеется починиться. Нынче же на генеральной репетиции ты его заменишь. На безрыбье и рак рыба.

- Добродетельный мальчик, нечего сказать!

Для домашнего театра и Кибинцах было отведено особое здание. Декорации для "Простака", однажды уже игранного в Кибинцах, были в исправности; только освещение сцены ограничивалось покуда тремя-четырьмя сальными огарками.

Александра Федоровна с первого же выхода в роли разбитной бабенки Параски набралась опять смелости и выказала себя бойкой актрисой. А про Василия Афанасьевича, игравшего ее мужа, казака Романа, и говорить нечего: каждое слово, каждый жест этого увальня-простофили были бесподобны, прямо взяты с натуры. Когда Параска упрекает ленивца, что он ничего не работает, тогда как кум Вакула "николи не сидить без дила; и сегодни раненько потяг у поле", - Роман, сладко зевая и почесывая спину, переспрашивает с образцовой флегмой:

"Чого в поле?"

"По зайци", - отвечает Параска.

"Як по зайци? У него нема ни хортив, ни тенит, ни ручницы".

"Отто-то й диво! - презрительно усмехается хитрая баба. - Вин поросятам ловить зайци".

Пример соседа подбивает простака. Но как приняться за дело? Жена его надоумливает взять в мешок поросенка, да как завидит зайца, так и выпустить на него поросенка. Наставляя так, она уже одевает мужа, подпоясывает, сует ему в руки ломоть хлеба. Роман прячет хлеб за пазуху и с глупым самодовольством оглядывает свою "чепурную" фигуру:

"От теперь зовсим козак! Тилько закурить люльку, да хочь и у Крим".

"люльку", запаливает ее и, заломив набекрень баранью шапку, отправляется на охоту за зайцем. Жена же, едва простак за дверь, звонко затягивает:

"Вяне вишня, посихае,
Що расте пид дубом:
Сохну, чахну так несчастна,


Що я проливаю,
Бо одрати ниякои
Бильш в свити не маю".

Прислонясь к задней кулисе, Никоша жадно следил за действием и забыл даже, что самому ему предстоит сейчас выйти на сцену; когда же теперь Параска пропела свою песенку с таким неподдельным чувством, он невольно забил в ладони:

- Во-первых, не "bravo", a "brava", потому что поет не мужчина, а дама, - заметил ему искавший уже его режиссер-отец. - А во-вторых, твой же выход. Зевать, братец, не полагается.

Зрителей не было; сцена была только слабо освещена, и потому дебютант наш, очутившись на подмостках, тотчас вошел в роль: с характерным акцентом дьячка-семинариста он выражает "Параскеве Пантелимоновне" свою несказанную радость, что слышит "глас веселия" ее сердца. Параска же со смехом рассказывает Хоме Григоровичу, как спровадила мужа ловить зайцев поросенком, и ставит на стол перед дорогим гостем "запиканку". Но едва лишь тот налил себе чарочку, как за окном хаты раздается громкий собачий лай. Дьячок выглядывает в окошко: "Ай, батюшки! Соцкий с солдатом!" - и, как угорелый, мечется по хате. Параска, не растерявшись, прячет труса под "привалок" и прикрывает "рядном".

Такой маленький роздых был начинающему актеру очень кстати, чтобы немножко хоть дух перевести.

"Уф! Даже пот прошиб. А сыграл-то, кажись, изрядно? Реплику бы только опять не пропустить".

"горилкой", угощает и солдата. Тот с дороги чего бы и закусил, да у хозяйки, вишь, про непрошеных гостей ничего не изготовлено.

"Ну, нечего делать, - говорит служивый, укладываясь спать на лавку. - Солдатское брюхо привыкло постничать".

И он пускает тяжелый храп.

"Уже москаль и захрип! - замечает соцкий. - Знемигся, сердяга, вид походу".

Молвил и вышел. Ну, Хома Григорьевич, опять на сцену!

хозяюшка достает для него из запечка варену1, хлеба да жареного цыпленка. Знай, угощайся!

Но не тут-то было. Наклонясь к окошку, Параска видит мужа, возвращающегося с охоты. Вот не было печали!

Дьяк поспешно лезет опять под привалок; Параска того спешнее прячет все угощение в запечек, приносит и кладет на стол заранее припасенного убитого зайца, а сама, как ни в чем не бывало, садится за пряжу. Входит в хату Роман и накидывается на свою бабу с бранью, что одурачила-де его с зайцем; но приподнятый кулак его застывает в воздухе: на столе лежит мертвый заяц. Откуда он взялся? Жена с самым невинным видом объясняет, что так и так, мол, сейчас поросенок принес. Вот так штука!

Тут солдат, притворившийся спящим, будто просыпается и на жалобу хозяина, что ему есть нечего, предлагает угостить его и хозяйку на славу.

"Я буду ворожить, - говорит он, - так вам надобно встать вот здесь и зажмурить глаза".

"Бер... бар... дар!"

Роман выражает опасение, что он ненароком, пожалуй, "расплющит очи". Солдат грозит, что этак и сам он, Роман, пропадет, и ему, солдату, беды наделает.

"Уже буду держать рукой", - говорит Роман.

"Ну, держи покрепче".

Из запечка появляются опять на столе варена, хлеб и цыпленок.

"Ну, Роман, теперь конец. Смотри сюда".

Роман смотрит и глазам не верит:

"Гля!"

"Ну, хозяин, милости просим покушать".

Суеверный хозяин осеняется крестом, шепчет про себя молитву и дрожащей рукой наливает себе, по примеру колдуна, чарку, а затем принимается также за цыпленка.

Параска украдкой от мужа умоляет солдата выпустить ее гостя. Солдат, утолив голод, не прочь исполнить ее просьбу и, на вопрос Романа: "Не буде ли треба хату посвятити?" - успокаивает его:

"Не надо: я тебе сам всех чертей выгоню; только ни с места!"

Он ставит опять обоих супругов посреди хаты, завязывает им глаза и связывает руки.

"Ух, страшно!" - бормочет простак.

"Ну, Роман, - внушает ему колдун, - тебе надобно выучить сии волшебные слова: "Джун... бер... дач... дур... ниер... гапта... де..."

Роман повторяет и перевирает. Но самое страшное для него еще впереди: колдун вытаскивает из-под прилавка раба Божия дьяка Хому, снимает с него верхнее платье и вымазывает ему всю рожу сажей; затем развязывает хозяину глаза, стучит по полу палкой и бормочет свой заговор. "Нечистый" хватает из угла метлу и верхом на ней вылетает вон из хаты.

Трус Роман, разумеется, трепещет опять от страха, а Параска читает ему мораль:

"Эй, Романе! Ни линуйся. Леность до добра николи не приводит".

- А что ж, разыграли ведь хоть куда? - обратился Василий Афанасьевич к Александре Федоровне. - Вы, моя паняночка, просто прелесть, великолепны! Да и хлопчик мой хоть и переиграл маленько, а для дублера вовсе не так плох. И как кстати ведь, штукарь, метлу эту подхватил, которой в тексте у меня даже не показано. Поди-ка сюда, штукарь: надо расцеловать тебя.

Но когда "штукарь" с зачерненным еще лицом подошел к отцу, тот замахал руками и попятился назад при общем смехе окружающих:

Примечания

1

Раздел сайта: