Гоголь-гимназист
Биографическая повесть
Глава первая
ДОМОКЛОВ МЕЧ И РАССТРИГА СПИРИДОН
Начало действия настоящего рассказа минут двадцать до полудня 12 декабря 1823 года; место действия - отделение грамматистов французского языка гимназии высших наук князя Безбородко в городе Нежине, Черниговской губернии.
Но что такое были эти отделения "грамматистов"? Хотя десятилетий курс нежинской гимназии и состояли из девяти годичных классов - шести гимназических и трех университетских, - но такое деление касалось одних только научных предметов. По языкам воспитанники делились на шесть отделений, совершенно независимых от научных классов, а именно: на принципистов (обучающихся началам языка), грамматистов (обучающихся этимологии), синтаксистов, риторов, пиитов и эстетиков (обучающихся эстетике по классическим образцам); причем для получения аттестата об окончании полного курса достаточно было по языкам пройти четыре отделения.
Таким образом, на уроке грамматистов французского языка, с которого начинается наш рассказ, помещались мирно рядом равноуспешные в этом языке ученики второго, третьего, четвертого и даже пятого классов научного курса.
В числе этих-то пятиклассников был и сидевший на задней скамейке четырнадцатилетний подросток, бледнолицый, с задумчиво-апатичным взором, с нависшими на лоб длинными белокурыми волосами и с острым ястребиным носом. По гимназическим спискам он значился Николаем Гоголем-Яновским; товарищи же и преподаватели называли его попросту Яновским. Ни тем ни другим, разумеется, и в голову не могло прийти, что из этого необщительного, ленивого и телом и духом человечка, напоминавшего о себе другим разве какой-нибудь не совсем безобидной шалостью, выработается великий писатель-юморист.
Пока профессор, Жан-Жак Ландражен, а в нежинском переводе Иван Яковлевич Ландражин, молодой еще француз, со свойственной его нации живостью и даже с увлечением толковал сидевшим перед ним на передней скамье лучшим ученикам сухие грамматические правила, облекая их для большей вразумительности в разговорную и повествовательную форму, на задней скамье между Гоголем и соседом его, Риттером, воспитанником четвертого класса, шел вполголоса совершенно посторонний разговор.
- Ну что же, барончик? - говорил Гоголь. Или храбрости не хватает? А еще Ritter, остзейский лыцарь!
- Храбрости у меня хватит и не на такую штуку, - отвечал Риттер, голубые глаза навыкате и пухлые розовые щечки которого, однако, гораздо более напоминали вербного херувимчика, чем закаленного в бою рыцаря. - Но за что же обижать Ландражина? Он всегда вежлив с нами, никогда не бранится...
- И колами награждает!
- А тебе бы, небось, четверки, когда и в зуб толкнуть не знаешь?1
- Перестанете ли вы трещать, господа? - тихонько укорил болтунов сидевший по другую руку Гоголя приятель его, четырехклассник Прокопович, здоровенный малый с густым румянцем во всю щеку, за что получил от Гоголя прозвище "Красненький".
- Годи, годи, мое серденько, сам еще с нами насмеешься, - отозвался Гоголь и обратился снова к Риттеру: - Вот что я тебе скажу, Мишель: коли угодишь в потолок над самой его макушкой, можешь взять, так и быть, за чаем мою булку; а промахнешься, так отдашь мне свою. Идет?
- Идет, - сдался наконец Риттер и достал из стола заранее разжеванный клякспапир и заостренное гусиное перышко.
Но бумажная жвачка успела уже пересохнуть и не давала хорошенько протолкнуть себя перышком. Риттер сунул ее себе в рот.
- Вы что это, Риттер, закусывать изволите? - окликнул его вдруг профессор.
Вопрос был сделан, как всегда, по-французски. Прибыв в Россию из Франции в 1812 году с наполеоновской армией, Ландражен не вернулся уже на родину, а пристроился в могилевском губернском правлении помощником переводчика; вскоре же, найдя более выгодным педагогическое поприще, он стал преподавать свой родной язык сперва в частных домах, а потом и в учебных заведениях. С 1822 года он состоял младшим профессором французской словесности в Нежинской гимназии, а также и хранителем гимназической библиотеки, которую старался пополнять, конечно, только французскими книгами. Благодаря этому, многие воспитанники охотники до чтения, говорили уже свободно по-французски. Гоголь, хоть и любивший читать, но одни русские книги, и Риттер, ничего никогда не читавший, не принадлежали к числу этих знатоков французской речи и потому отвечали профессору всегда по-русски. Ландражен им в этом не препятствовал - на нет и суда нет, - но отметками их, понятно, не баловал.
На оклик профессора Риттер проворно вынул изо рта свою жвачку и привстал с места.
- Я ничего, Иван Яковлевич.
- Слышали вы, что я сейчас объяснял?
- Слышал-с.
- Вы, может быть, и слышали, да не слушали. Покажите-ка сюда вашу тетрадку.
- Я, Иван Яковлевич, забыл ее в музее. "Музеями" назывались рабочие залы пансионеров, где они готовили уроки к следующему дню, и помещались вместе с классными комнатами но втором этаже гимназического здания.
- Эта забывчивость у нас просто хроническая, - заметил Ландражен. - Ну что, если бы все вы, двести человек, забывали этак свои тетради?
- А вот сейчас высчитаем, что бы из сего вышло, - сказал Гоголь и стал как бы считать по пальцам: - По четыре урока в день, это составило бы на двести человек восемсот тетрадей, а в год восемсот, помноженные на триста шестьдесят пять или, для краткости, на триста, - двести сорок тысяч! Легко сказать: проверить двести сорок тысяч тетрадей! Лучше уж прямо в гроб ложись и помирай.
Ландражен несколько раз порывался остановить школьника и наконец топнул ногой и громко крикнул:
- Eh bien2, Яновский!
Точно речь шла не о нем, Гоголь с видом недоумения огляделся по сторонам: кого, дескать, это разумеет профессор.
- Гоголь-Яновский! - повторил тот. - Что вы, оглохли или забыли свою фамилию?
- Так это вы меня называли Яновским? - с наивным удивлением спросил школьник и неспешно приподнялся.
- А то кого же?
- Родовая моя фамилия - Гоголь, а Яновский - только так, приставка: ее поляки выдумали.
Молодой профессор чуть-чуть улыбнулся.
- Но сосед ваш, Риттер, например, откликается и на такие приставки, - сказал он. - Сколько мне известно, он простой остзейский фон, а вы величаете его и бароном.
- О, у него, как у милого ребеночка, этих ласкательных имен хоть отбавляй: барончик Доримончик,фон-Фонтик-Купидончик, Мишель-Дюсенька, Хопцики... А у испанцев он величался бы Дон-Мигуэль-Перец-Аликанте-Малага-Херес-де-ла-Фронтера-Экстра-ма-дура-дель-Азинос-комплетос.
При всем своем благодушии, Иван Яковлевич не выносил слишком большой фамильярности со стороны учеников. Он коротко призвал шутника к порядку и затем обратился снова к своим грамматическим разъяснениям. Но не прошло минуты времени, как с задней скамьи, через головы впереди сидящих, взвился в вышину самодельный метательный снаряд и пристал к потолку как раз над профессорской кафедрой.
Из уважения к любимому профессору молодежь во время шутливого разговора с ним Гоголя сдерживала еще свою веселость; теперь на всех скамьях разом зафыркали, заржали. Если бы Ландражен сам и не догадывался, в чем дело, то устремленные на одну точку потолка взоры воспитанников выдали ему, где искать разгадку. Он поднял голову и вспыхнул: над самым теменем его повисло на жвачке перышко, продолжавшее еще колебаться. Он быстро встал и спустился с кафедры.
- Это вы опять отличились, Риттер?
Черные угольки глаз самолюбивого француза метали такие искры, что у Риттера душа в пятки ушла.
- Нет-с, это не я-с... - запинаясь, пролепетал он.
- Не вы? Правда?
- Правда-с... Ей-Богу!
- Эх ты, горе-богатырь! Еще божится! - вполголоса попрекнул его Гоголь, а затем произнес громко: - Это я, Иван Яковлевич.
Гоголь взглянул в вышину, куда был грозно направлен указательный палец молодого профессора.
- Это - Дамоклов меч, le sabre de Damocles. Кто-то хихикнул, но огненный взгляд профессора в сторону смешливого словно ожег весь класс. Все кругом виновато замерло, можно было бы расслышать полет мухи.
- Говорят не "le sabre", a "le glaive", или "l'epee de Damocles", - счел нужным поправить ученика Ландражен и кстати тут же привел цитату из Беранже:
De Damokles l'epee est bien connue;
En songe, a table, il m'a semble la voir...3.
Затем не столько уже с досадой, сколько с грустью прибавил:
- Дамоклов меч висит - точно, но над вашей же головой!
В это время из коридора донесся звонок, возвещавший большую перемену. Ландражен махнул рукой и повернулся к выходу; но на пороге еще раз обернулся и кивнул головой на потолок:
- Уберите-ка это, господа.
Пока приятель Гоголя Прокопович, отличавшийся если и не особенным прилежанием, то благонравием, взлез на кафедру, чтобы снять с потолка неуместное украшение, сам Гоголь в толпе товарищей вышел в коридор, куда высыпали уже воспитанники и из других классов. "Дамоклов меч" дал обильную пищу для общих споров и пересудов. Одни обвиняли самого "барончика" как за его шалость, так еще более за выказанную затем трусость; другие взваливали главную вину на подстрекателя, Яновского, потому что барончик-де не выдумал бы пороха, если бы даже был самим Бертольдом Шварцем.
- Яновский и так ведь взял уже вину на себя, - вступился за приятеля Прокопович.
"студент" - Бороздин-первый, приземистый, но плотный, круглолицый юноша, остриженный почти наголо, отчего лицо его казалось еще круглее. - Мне жаль, главное, Ландражина: он - душа-человек и вел себя в этом случае, как вы сами, господа, говорите, со всегдашним благородством и тактом...
- Ну да, да! - перебил его пятиклассник Григоров, самый отъявленный шкодник. Но тебе-то что до нашего семейного дела, расстрига Спиридон? В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
- Во-первых, я не расстрига, а студент и сын полковника, - вскинулся Бороздин. - Во-вторых, зовут меня не Спиридоном, а Федором, как вам всем и без того известно. Ярлыки, которые навешивает нам Яновский, часто вовсе неостроумны.
- Ну, на свой-то тебе нечего жаловаться: по Сеньке и шапка, по фляжке - ярлык. Поглядись-ка в зеркало: чем ты не расстрига? Так ведь, господа?
- Так! Так! - со смехом подхватило несколько голосов.
"расстрига".
Гоголь, до сих пор молча прислушивавшийся к пересудам товарищей, принял как будто его сторону:
- А по писанию: чти отца и матерь свою. К тому же, господа, нынче он ведь именинник, а обижать именинника грешно.
- Как именинник?
- Да ведь какое сегодня число?
- Ну, а это - день ангела Спиридона.
"именинника" с разных сторон незаслуженные насмешки.
- Meine Herren, zu Tisch! zu Tisch!4 - раздался по коридору звонкий тенор надзирателя - немца Зельднера, и гимназисты веселой гурьбой повалили к лестнице, ведущей в нижний этаж, где помещалась столовая с кухней, а также канцелярия, квартиры главного гимназического начальства (попечителя и директора), лазарет и церковь.
- И тебе тоже, - был ответ.
Со стороны Бороздина сказано было это едва ли серьезно: ему, "студенту", строить какие-либо каверзы против гимназиста, а тем более "фискалить" по начальству совсем не пристало. Но Гоголя, видно, подзадорила угроза студента, и, всегда уже молчаливый, он за обедом очень неохотно отвечал на расспросы сидевшего рядом с ним лучшего друга своего, Данилевского. Последний, также пятиклассник, обогнал его, однако, во французском языке, состоял уже в числе "синтаксистов" и потому не был свидетелем ни сцены своего друга с Ландраженом, ни стычки его с Бороздиным.
- Ты мне объясни все толком, - говорил он. - Судя по тому, что мне передавали другие, ты, братец, кругом не прав.
- Не прав медведь, что корову съел, не права и корова, что в лес зашла.
"музеям" "для свободного приготовления к послеобеденным классам без обременения вольности отдохновения" (как значилось в их школьном регламенте), он, поднявшись также по лестнице на второй этаж, но не дойдя до своего "музея", остановился у окошка, выходившего в великолепный, но занесенный теперь снегом казенный сад, и так углубился в свои мысли, что даже не слышал, как сзади подошел к нему опять Данилевский.
- О чем задумался, Никоша? - спросил тот. - Верно, замечтался уже о весне, когда можно будет снова гулять по этим тенистым аллеям...
Гоголь загадочно улыбнулся.
- Мои мечты гораздо прозаичнее и ближе, - проговорил он, - я мечтаю о сюрпризе для дорогого именинника, о золотом яичке на серебряном блюдце.
- Для какого именинника? Для Бороздина?
- Да что он тебе сделал, скажи, пожалуйста?
- Что сделала ласточка стрелку, который бьет ее на лету? Я стреляю ласточек тоже не из-за них самих, а чтобы проверить меткость своего глаза.
- Ну, и какую пулю ты отлил на эту ласточку? Мне-то, другу, можешь, кажется, поверить.
- А молчать ты умеешь?
Гоголь потрепал любопытствующего по плечу и лукаво подмигнул одним глазом:
- Хорошо, брат, делаешь. И я тоже умею. После чего повернулся к нему спиной и оставил его стоять с разинутым ртом.
Примечания
1 В Нежинской гимназии высшим баллом было "4".
2
3
4 Господа, к столу! (нем.)